[04:56] <> set private off
[04:56]<Point>
Профиль обновлён.
[05:00]<> set deny_anonymous off
[05:00]<Point>
Профиль обновлён.

Ничерта не работает. Так и показывает "403 Пользователь www ограничил доступ к своему блогу."

Пользователь www ограничил доступ к своему блогу.

Ничего я не ограничивал.

Склонность к принятию идиотских волевых решений преследовала меня с раннего детства. Ещё в пять лет, отлично зная, что использование режущей силы ножниц против провода включённого электроприбора ведёт к эпическим последствиям, включая неприятные удары током и ещё менее приятные просветительские беседы, всё-таки принял волевое решение и произвёл демонстрацию (самому себе) своей правоты в данном вопросе. Экспериментально подтвердив своё предположение я столкнулся с парадоксом, который до сих пор не могу разрешить, но об этом в другой раз. Сейчас же о волевых решениях, коих в моей жизни было немало.

— Жалкие казуалы предпочитают идти по накатанной дороге. Этим они неотличимы от люмпен-пролетариата. Собственно разница между первыми и вторыми в том, что им накатывали разные дороги. Легко быть интеллигентом в интеллигентной семье, легко быть гопником в спальном районе окраины, а вот преодолеть фатум, перешагнуть бордюр в Питере (или поребрик в Москве) — это удел революционера!

Примерно с такими словами я отсчитывал пачки галоперидола в пластиковый пакетик с цветами. Нас с Рыськой пригласили на панковский день рождения. И так вышло, что под рукой была нычка с галоперидолом. В дурке я уже видел как этот эйфорический стимулятор¹ приводит людей в возвышенное состояние, и прекрасно знал, что спонтанные участники пенных вечеринок не должны пользоваться этой дрянью. И Рысь, тащемта, тоже знала. И всячески убездала меня не принимать участие в неиллюзорно самоубийственной дегустации сего лакомства для казуально-неполноценных. Я был убедительнее.

Всего с собой было взято 60 таблеток в 6-ти пластинках. Это количество было обусловлено не жадностью, а встроенной в Рыську кнопкой «СТОП», которая неиллюзорно уже не раз и не два спасала жизнь многим в той тусе. Впрочем, будь таблеток поменьше тот бёздник был бы немного праздничнее.

Именинник относился к тому типу людей, которые кайфуют от похмелья, отходников и прочих последствий. Ему остро требовалась порция концентрированного «плохо», чтобы ощущать своё «хорошо». Так бывает. Не уверен, что это лечится. Так вот, сей персонаж уже не раз и не два использовал в данных целях галоперидол, но делал это в гордом одиночестве, небезосновательно считая, что окружающему его быдлу не понять всей прелести возвышенного страдания, привносимого в скучную серую жизнь богемного питерского дизайнера карательным психиатрическим средством. Однако, в свой день рождения он решил поделиться с избранным кругом приглашённых своим глубинным кайфом. Изначально предполагалось, что каждому присутствующему выделят по паре таблеток, чтобы они причастились, после чего все тихо и мирно предадутся химической депрессии. Через день два, когда окончательно попустит всех, можно будет вдруг осознать, что любой, даже самый беспросветный пиздец (а галоперидол это и есть беспросветный пиздец) заканчивается. Поучительный биохимический коан. Притча на дофаминовых рецепторах.

В общем, уже идя туда я принял волевое решение принять участие в карусели депрессии, поэтому, когда правила стали постепенно меняться был мысленного готов принять худшее. И худшее таки было принято. Почему-то простой процесс химического самобичевания быстро превратился в типичную панковскую игру «колёсики». Лайт версию оных. В общем, когда все съели по пять колёс галоперидола, Санчес, обуреваемый жадностью, таки прекратил растрату праздничных ништяков. За отсутствием оных туса потихоньку рассосалась. Мы с Рыськой пошли домой. По пути толком ничего не происходило. Шли мы по прямой. Правда вместо 15-ти минут два часа и воспоминания о пути у обоих не сходятся, но это мелочи. Пришли же. Вопреки всему.

Весёлые истории начались на следующий день. Утренний звонок Санчеса донёс до нас славные новости — трое из участников галопати находятся в реанимации близлежащей больницы. Не будь мы участниками сего мероприятия, мы бы даже заволновались о них, но нам было всё равно. Дело в том, что всю ночь мы не спали. Мы вкушали первый ударный приход пиздеца. Любое принятое решение приносило страдание. Если ты сидишь, то уже через минуту ты понимаешь, что сидеть — это реально пиздец. Хуже сидеть нет ничего, надо прилечь. Через минуту ты понимаешь, что прилечь, это как сидеть, только ещё хуже. Лучше походить... Нет, не лучше. Постепенно страдание (а это было именно оно) становится настолько неотъемлемой частью личности, что ты хочешь избавиться от своей личности. К утру мы представляли из себя печальное зрелище. Усталые, злые и апатичные, мы покачивались в полусидячем положении. Мысли о смерти не возникало, так как мыслить — это как сидеть, только ещё хуже. Где-то в середине ночи мы пытались проблеваться, но ... Галоперидол противорвотное. Его так просто не выблюешь. Даже с посторонней помощью. Сам факт того, что я взял телефон кажется мне заоблачным подвигом, в лучших традициях стоиков и спартанцев. Однако есть объяснение проще — звук мобильника был примерно как одновременно сидеть и мыслить. И даже хуже. А вот новость о том, что три человека сейчас находятся в больнице была никак. И нам, и Санчесу. Зачем он звонил?

К вечеру из реанимации один участник вечеринки переместился в психиатрию, а двоих других забрали родители домой. Об этом нам опять зачем-то сообщил Санчес. К тому времени мы с трудом освоились с навыками питья воды. и мочеиспускания. Чтобы вы понимали — пить воду, это пиздец, как если ты сидишь и думаешь, и при этом ещё звонит телефон, а вот ссать, это как говорить по телефону сидя. То есть пиздец и то и другое, но есть нюансы. Незначительные. Поспать по прежнему не удалось даже получаса. Спать, это как ссать и пить, только при этом ещё и думать. И сидеть. Я серьёзно. Спать и лежать, это вообще пиздец. Закрываешь глаза, а там непрерывное лежать, которое сильно хуже чем сидеть. И с каждым мгновением ещё хуже и хуже. На исходе этих суток мы осознали, что пиздецовость растёт со временем, и единственный способ избежать окончательного пиздеца — чередование действий. Походил — посиди. Посидел — попей. Попил — сходи поссать. Поссал — посиди. Прикосновение к другому человеку или еда вообще не допускались. Мы пару раз попробовали, крощ, это как ходить в степени сидеть в степени пить в степени ссать. Не надо. Вот можно допустить многое в этой жизни, главное, без обнимашек под галдой.

На утро вторых суток легче не стало. К пиздецу добавилась головная боль от бессонницы. Дело было летом, лето было тёплым, а вот горячей воды не было, поэтому к головной боли добавились ещё нотки аромата немытого тела. Первая же попытка исправить сей физиологический момент имеющимися средствами быстра привела нас к мысли, что умывание в ледяной воде сильно хуже одновременного сна, еды и мыслительного процесса. Кипячение воды в кастрюльке могло бы нам помочь, но общая слабость и нарушения координации как бы намекали нам на вероятность ожогов. А с ожогами мы столкнулись при попытке закурить... В общем, под галоперидолом ожоги лучше не получать. Это уже нельзя описать никакими сравнениями. Правда часам к десяти Рысь вдруг вспомнила, что у неё в доме стоит колонка для горячей воды, так что к полудню мы были более менее умыты. Это очень сильно нам помогло впоследствии.

Да, сыченята, многие думают, что мыться с тянкой в одной ванной это типа романтично. Это действительно так! Но не под галоперидолом. То глубокое и невыразимое отвращение друг к другу, которым мы пропитались в тот день проходило больше месяца. Точнее так, оно уменьшалось до того состояния, когда можно хоть как-то друг к другу прикоснуться. Про секс речи вообще не шло ещё месяца два, благо что приём галоперидола облегчает половую аскезу. Так вот, я не буду описывать процесс взаимной помывки не ради интриги, её-то как раз там и нет, а потому, что даже воспоминание об этом эпизоде вынуждает меня содрогаться. Вкратце — омерзительно всё.

Вопщем, умытые и ненавидящие друг друга, мы продолжили марафон бессмысленного страдания в комнате. Тёплая вода сняла головную боль, убрала запахи, уменьшила зуд кожи, поэтому мы смогли забрать чайник с кипячёной водой в комнату, где сидели полуголые на диване, тупо глядя в точку на стене. Время медленно шло. Мы то вставали, то ложились, ходили в туалет, пили воду, ходили, пили, сидели, лежали, пили, сидели, ходили в туалет, лежали... Так часа два. Пока мне не позвонила моя мама.

Некоторые поинтощиры уже видели мою маму. Она человек простой, жизнерадостный и очень конкретный. И звонила она по конкретному делу. Пришло время собирать смородину. Отказ не принимался. Будь я в адеквате, конечно, или хотя бы с похмелья, я бы нашёл, что возразить. Мама у меня не Гитлер и не Сталин. Она вообще звонила с просьбой о помощи, а не с приказом. Но под галоперидолом очень сложно сопротивляться чужой воле. Мама, конечно, не чужая, но волевая. И я стал собираться на дачу. Рыська может и хотела бы чего возразить, но созерцание стены слишком увлекло её.

Я с трудом собрался, и сел вышел на улицу. До того момента я глупо считал, что дно достигнута, предел концентрации пиздеца мне известен, и ничего нового я не узнаю. КАК ЖЕ Я ОШИБАЛСЯ!!! Люди, звуки, солнце, жара, духота, пыль. Я больше не боюсь христианского ада с тех пор. Кто был в летнем Питере под галдой смеётся в лицо ужасам из Данте. До тех пор, пока не дойдёт до метро.

Воспоминания о метро и электричке у меня нитевидные. Такой концентрации ужаса моя память не смогла вместить. Всё что я помню —  это кровь из носа на каждое открытие дверей. Помню свою красные руки. Какая-та мразь пыталсь меня убить, тряся чем-то белым перед лицом. Помню, что я перестал фокусироваться на чём-либо, что хочу кричать, но не могу. Помню вокзал, помню что чудом смог оплатить билет. Помню, как какие-то ублюдки маскируясь помощью пытались меня остановить. Помню как сел в электричкуи у меня случился припадок, но слава Техносатане в вагоне никого не было, а мочевой пузырь был пуст.

От платформы Тайцы я шёл до дачи по раскалённой пыльной дороге до дачи. Там километра три. Шёл я больше полутора часов. За это время я дважды ложился на дорогу, но не по свой воле, а по причине судорог. Возможно это были припадки. Я не помню. Помню, что было пиздец, как плохо. Я лучше бы перемыл отряд Рысек под галоперидолом, чем повторил тот номадический подвиг. На даче я был уже ближе к вечеру. Свой нездоровый вид объяснил проблемами с давлением (благо, что они у меня действительно были после травмы 2005-го года) и пошёл в куст. Собирать смородину.

Вы же знаете, почему смородина так называется? Да? Это от глагола «смердеть». И я уже говорил про реакцию даже на не очень сильные запахи.

Сбором смородины меня накрыло напрочь. Из-за выключившейся фокусировки гроздья ягод я искал на ощупь, из-за судорог 9/10 ягод попадали в ведро в виде пюре, а из-за запаха этот процесс был таким пиздецом, какого у меня ещё не было. Я уже отчётливо был готов на самые решительные меры, включая помощь квалифицированных специалистов. Точнее был почти готов. Я уже знал, что каждый третий обратившийся за квалифицированной помощью оказывается в психиатрии, а там мне могут дать галоперидол. Вот такая вот логика и спасла меня от развития нормальной сюжетной линии.

Видя мои мытарства мама заподозрила неладное. Памятуя о советах эпилептолога (а я уже стоял тогда на учёте) она решила помочь. Мы быстро свернулись, сели в машину (тогда ещё Оку) и поехали домой. По пути в аптеке мама взяла фенотропил, который рекомендовала принимать эпилептолог при ощущении приближающегося припадка. Первые два колеса сделали мои глаза видеть. Видя тенденцию мама рискнула и дала ещё два. Дальше меня оставили в моей комнате, а сами ушли спать.

Сам по себе феноторопил вещество странное. Его до сих пор любят ругать фуфломицином. Однако это не так. Это не фуфломицин. Он реально действует на нервную систему. Нет, это не панацея, это просто ещё одно вещество в нервной системе. И работать с ним надо осторожно. Но об этом я узнал только из инструкции, которая написана мелким шрифтом. А чтобы глаза смогли прочитать мелкий шрифт я съел ещё не то 8, не то 10 таблеток.

После 3-х суток пиздеца мне стало легче. Единственное, чего мне не хватало, так это сна. Но до приёма фенотропила в инструкции «молоты Тора заменяли известные буквы», а после приёма я узнал на себе, что это не просто стимулятор. Что это настолько стимулятор, что даже снимает действие снотворных. Даже сильных.

Всё закончилось хорошо. Через два дня я лёг спать. Ещё через три дня узник жёлтого дома сбежал из узилища, не без помощи Санчеса (вроде, я не уверен), а ещё через три недели пошли грибы. Но это уже совсем другая история

0xd34df00d, я тебе сырцов почитать принёс
https://clickhouse.yandex
https://github.com/yandex/ClickHouse

Отображение времени постов и комментариев при передаче через xmpp.

Мне лень логиниться в веб.
Как смотреть через жабер время написания поста и коммента?

Запилите, пожалуйста, полное отображение отрекомендованного комментария (если сейчас рекомендуют коммент A, который является ответом на B, нет инфы о том, что это ответ на некоторый комментарий, и на какой именно).

Вообще-то всё это началось в 2007-м, но об этом я узнал сильно позже. Для меня этот странный период жизни начался 12-го февраля 2008-го года со звонка незнакомого номера на мой тогдашний нокиафон, честно прикупленный с доходов от археологических раскопок. О них я уже писал, так что не буду заостряться. Вкратце: раскопки, больница (коротенькая паста о ней вам ещё грозит, во славу Нургла), мелкие подработки, много кинопоказов в ГЭЗ-21 (отчёты о некоторых вы можете найти в моём самиздатовском аккаунте, вместе с кучей разной степени посредственности стихов. Подсказывать не буду, ищущий да обрящет) и немного алкоголя, пополам с РКП (Российский КиберПортал). Ну, как немного... Изредка, не более 30 грамм спирта (в пересчёте) и не более двух поездок до Москвы в неделю на сходочки. В общем, жил я скучно. По моим меркам. А феврать — это вообще пиздец скучный месяц. Какое там достать чернил и плакать, хуюшки. Достать чего угодно (а это докризисный Питер вообще-то) и упиваться безысходностью. Я это и делал. Ну, подрабатывая приходящим админом в КОРПОРАЦИИ «КИРБИ» (тоже повод для коротенькой пасты). Курил много, да. И сигарет тоже, благо доходы позволяли. В общем, мне позвонили

— Эта, Рыжий? — Ворвался в моё ужо ехидный вопрос.
— 11 часов утра, блядь, кто ты?
— Меня зовут Митя, Маша сказала, что ты соображаешь в видео... Ну, есть предложение поработать.
— Когда, где, почём? — Корни. Это всё корни. Да, моя бабушка была еврейкой по материнской линии и цыганкой по отцовской.
— Давай пересечёмся, например сегодня. После трёх. У БДТ.
— Давай. Митя говоришь? — Мне хватало интеллигентности, чтобы не спросить где находится БДТ, благо пешком до него было минут 15. Позже, когда я научился срезать дворами через Гороховую это время сократилось до 12 минут.
— У проходной, это слева от центрального входа. Например в три.
— Ладно. До встречи.

Я повесил трубку и обратно вырубился на пару часов. Покурил. Буквально один косяк гидропонных бошек. Удивительно, что после этого, я вспомнил о договорённости. Или не удивительно. Не знаю. Я тогда упарывался по фильму 23, и Карл Кох, с его спонтанностью был мне особо приятен, как пример для подражания. В общем, в 15:00 я внезапно ощутил себя у памятника Джамбуле, то есть в минуте от пресловутого БДТ.

На проходной меня ждал белобрысый хайрастый металлюга в косухе. Он докуривал сигарету и явно собирался достать телефон, из чего я вывел, что возможно это тот самый Митя. И окликнул его. Митя провёл меня через турникет проходной, через гардероб персонала, через консъержа («Он со мной к Изотову»), поднялся на 2 этажа и ткнув пальцами в чёрную ткань на двери, открыл передо мной вход в мастерскую ради-кино-шумового цеха Большого Драмматического Театра имени Георгия Александровича Товстоногова. И я нихуя не понял всей чудовищности момента. Вот вообще нихуя. Просто вошёл внутрь. Снял шапку, кивнул еврейского вида детине у окна, кивнул злому волосатику на диване и скромно спросил «Что дальше?».

Волосатик на диване сидел по уши в КПК, что-то забивая что-то стилусом (позже я узнал, что он забивал объяснительную, которую он затем по блютусу кинул на компьютер заведующего РКШЦ, с которого этот листок был распечатан. Хайтек уровня 2008, не абы что) в белёсый экранчик. Детина у окна кивнул в ответ и представился Димой. Тут вдруг до меня дошло, что детина не мой ровесник, а вовсе даже мужичина за 30, и евреем его могут называть только другие евреи в синагоге, причём только самые смелые. Так я познакомился с яркой кометой питерской звукорежиссуры Дмитрием Михайловичем Баскиндом. Жить ему оставалось полтора года.

Скинув куртку и шапку, ответив на пяток «каверзных» (на самом деле реально каверзных) вопросов о видеопотоках, кодеках и порядке пинов на S-VIDEO разъёме я спокойно выдохнул. Да, я был немного накурен, но всё-таки осознавал, что это собеседование, а не беседа под Боба Марли, но увидев свою адекватность ситуации я лишился малейших опасений и расслабился.

— Сегодня Изотова пока нет, — тем временем вещал Дима, — так что сходите с Митькой на малую сцену. Ну, заодно пусть он пайку проверит.
— Ок, — коротко кивнул я, и согласно двинулся за металлистом. Мы прошли по коридору мимо стола для пинг-понга, поднялись ещё на этаж, прошли по коридору галёрки (о том, что это коридор галёрки я узнал уже в марте) в самый конец, после чего поднялись по металлической крутой лестнице. Там была маленькая комнатка, буквально 2 на 4 метра, с двумя окнами выходящими в зал малой сцены. Треть комнаты занимал комплекс из пульта и рэковой стойки, , ещё четверть занимали три больших стула и маленький столик, на котором лежала розетка удлинителя, смотанный паяльник на 40 Ватт, 5 пакетиков с XLR разъёмами, флакон плавиковой кислоты и конец от толстой бухты кабеля.

— Вот тебе схема, — Митя взял неприметную бумажку с пульта и протянул мне, — припаяй 3 папы на кабель.
— А припой? — возмутился я на такой дешёвый развод.
— Припой вот, — Митя достал из ящика стола полиэтиленовый цилиндр, внутри которого серела тонкая бухта классического ПОС (процентаж уже не помню, но вроде классический 61), — держи.

Я взял. Хули тут делать. Отмотал 15 сантиметров припоя, положил его рядом с концом кабеля, вскрыл пакетики с деталями XLRm, благо уже знал что такое «мама», а что такое «папа», разложил, детальки, и даже начал натягивать зажим на подкабель. Митя смотрел на это с одобрением. Единственное, что его возмутило, это отсутствие гофрорезинки. Я обычно паял без неё (и до сих пор не вижу в ней никакого смысла, кроме как эстетического), но раз тут просят резинку, что, ок. В целом-то я не против резинок. Ножа на столе не лежало, поэтому я достал свой, зачистил изоляшку, распушил экран, зачистил изоляшку на проводах, зажал примой губами... А чего я вам описываю процесс пайки канончиков? Кому надо — знают, кому не надо — тем не надо... В общем, успел я спаять 2 разъёма. Из 3-х. Третий разъём в том кабеле я спаял уже в 13-м году, понимая свой уход, осознавая, что это единственный способ закрыть гештальт. Но те 2 разъёма, что я припаял служили верой и правдой. Возможно именно это, плюс факт того, что я совершенно спокойно сверялся со схемой на каждой пайке, послужили моим проводником в мир того безумия, в котором я жил 5.5 лет.

Когда я примеривался к третьему разъёму, рация голосом Баскинда сообщила о появлении Изотова. О Изотове надо писать не пасту, а книгу. Вкратце — этого звукорежиссёра экспортировали. Он регулярно уезжал в загранку, просто потому, что какой-то там Питер Брук¹ уговорил спонсоров оплатить приезд советского звукорежиссёра на полтора месяца для постановки звука в спектале. И вот этот легендарный дядька (я ещё об этом не знал, кстати), пришёл посмотреть на возможное пополнение.

Думаю стоит обратить внимание на статус. БДТ — это один из мировых театров. Спектакли Товстоногова (неизменно оформленные и скомпонованные по звуку Изотовым) были известны в театральной среде ВСЕГО МИРА. Кроме того БДТ до самой смерти Товстоногова был в авангарде технологии. Динамическая проекция (то, чем я занимался там) появилась в БДТ в 70-х, ещё на кинопроекторах, а в 89-м году Товстоногов приезжал в Гатчину в ЛИЯФ, чтобы ознакомится с возможностями голографии. Его идеи много лет спустя воплотил «Летающий цирк братьев Карамазовых». То, что Товстоногов хотел сделать на советской сцене при Гобачове сделали в Америке почти 10 лет спустя... Да, я работал в этом театре в период упадка, тем не менее на сцене БДТ шёл гениальный Фрейновский «Копенгаген» (спектакль для 0xd34df00d) и не менее гениальная «Мария Стюарт», Я сам делал видео для «Дона Карлоса», И чуть не словил красный фонарь золотой софит за «Квадратуру круга». Карощь БДТ не был мёртв... Я забегаю вперёд.

В общем, меня звал Изотов. Лысоватый усатый старик около 80-ти лет. То, как он меня взъебал по нюансам MPEG я уже никогда не смогу забыть. Он заставил меня вспомнить всё, от последовательности кадров (IBBPBBPBBPBBP)? До принципов формирования JPEG. Я серьёзно. И постоянно хуесосил меня за каждую ошибку. После часа собеседования я был на грани самоубийства. Но Изотов меня взял. Точнее великодушно согласился «принять это убожество в коллектив». Позже мне уже сказали, что лучше он он отзывался только о Баскинде.

6 марта 2008-го года я де юре устроился работать в БДТ.

А уже в конце апреля я выпустил свой первый спектакль (пока как звукоинженер). Это был скучный, но весьма понтовый высер Дитятковского «Парочка подержанных идеалов» по Ибсеновскому Росмерсхольму, который я до сих пор так и не могу прочитать. На спектакль приходило не более 100 человек, тем не менее какие-то бонусы Григорий Исаакович с него получил. Не от Дмитревской², конечно. И это значило для меля пиздец как много.

Не, точканы, я всё понимаю, цинизм, превосходство, но когда ты лепишь микрофон на Басилашвили, всё-таки некоторое волнение испытываешь. Особенно после краткого экскурса в основы обсценной лексики, которой Олег Валерианович владеет возможно даже лучше, чем Алексей Плуцер-Сарно³. Обсценная лексика, на всякий случай, это то, что обычно запрещают говорить со сцены. Так вот, Басилашвили — умеет. Я серьёзно. Как-то Олег Валерианович... Хотя, чего я лижу? Басик, все его звали Басик. Так вот, как-то Басик при мне матерился 14 минут ни разу не повторив обороты. Понятно, что матерных слов в русском языке мало (в том же датском их на порядок больше), однако формируя обороты, Басик создавал целую матерную симфонию, услышав которую ты проникался эмоциональным зарядом. Как правило заряд был прост — «Зачем вы меня позвали, если то-то и то-то ещё не готово», но тем не менее, не смотря на раздражение Басик доносил этот заряд столь мягко, что какого-то конфликта не возникало. Уникальная способность, кстати. Ни у кого я не встречал столь доброго отношения к людям. Разве что Валера Дегтярь был сопоставим по уровню понимания. Но Валера не был столь виртуозен в мате. Увы. Впрочем, до того, чтобы назвать Валерия Александровича Валерой я дошёл только в октябре. А это чуть более позднее время

Впрочем, рассказывая о себе в той юдоли печали я несколько увлёкся. Да, недели массированного обследования были для меня весьма насыщенными в области внутренних переживаний, но стоит рассказать и том, что я видел за пределами 8-го отделения, о котором уже столько всего поведал.

По давней традиции отделения гендерно разделены. Более того они ещё и разнесены так, что даже на прогулках разнополые психи не пересекаются. Я понимаю из-за чего это — месяцы, а то и годы воздержания дают о себе знать даже через тонны антилибидантов внутри телесного гомеостаза. Симпатичным и молодым психам везёт больше в этом вопросе, насчёт симпатичных молодых психинь не могу ничего сказать точно, но скабрезные слухи о истеричках-нимфоманках скорее всего имеют какую-то почву. Впрочем, уходить в услужение к Эрато я не собираюсь.

Коль уж я в основном рассказывал о соседях мужеского полу, стоит рассказать о женском. К сожалению номера их отделений просочились сквозь ненадёжные пальцы моей памяти и канули туда, куда и полагается. Однако спецификации их отделений худо-бедно отложились. Не удивительно, что первой вспоминается грозная туберкулёзница.

Да, психов не минует чаша сия. Они болеют туберкулёзом ничуть не хуже, а в силу ряда обстоятельств даже лучше, чем простые казуальные граждане. Именно поэтому есть отдельные отделения для туберкулёзных психов. Вроде бы по одному для каждого пола. Но здесь я не буду настаивать, так как в подробности вопроса даже не вдавался. Помимо уже имеющегося безумия и туберкулёза с заключёнными азилума могут случаться и всяческие иные оказии. Например травмы. И травмы эти требуют неких внешних обседований, а порой даже лечения. Под лечением я не подразумеваю зелёнку и бинт. Поэтому на территории дурки есть соматический отдел. Место, в котором психические заболевания значат уже не так много. Значительная часть моих обследований проводились именно там. Понятно, что баночку мочи или пробирку крови туда относили специально обученные и высококвалифицированные дауны (это не сарказм, я уже поминал о том, что труд умственно-альтернативных жертв генетической орлянки в больнице эксплуатируется только так), однако разного рода УЗИ щитовидной железы (без которого обследование в психиатрической отрасли просто не должно обходиться), электоэнцефало- и -кардиограммы, а так же прочий хайтек, включая проверку зрения по таблице с ДРУГИМИ символами (я серьёзно, там в таблице были не ШБ мнк … , а другие символы. И это не только разомкнутые колечки) проводились в соматическом.

Я не знаю почему Совиет Юнион так тяготеет к очередям. Хотя не исключу, что это и в других местах может наблюдаться. Но вот такие кафкианско-гротескные очереди, как соматическом отделении психиатрической лечебницы я не видал нигде. При том, что здесь время точно назначается и, в принципе, очередей быть не должно. Однако они есть. И попадание в них неизбежно. Но происходит оно по одной и той же схеме.

Как правило с утра к тебе прибегает медсестричка и говорит.
— Так, вот ты одейвайся в уличное и жди меня с этой картой у выхода.
Карта сия — простая книжечка с пустыми бланками для разных анализов. И тот факт, что сию ценность тебе дозволяют подержать в руках, говорит о высочайшем доверии. Понимаете, это же бумажки! Ты сидишь с этими бумажками у выхода и ждёшь, пока она соберёт ещё кого-то, если кто-то есть, конечно. А если кого-то нет, то ждёшь пока она не напиздится с коллегой в процессе обувания уличных штиблет. Потом с тобой она спускается вниз и по асфальтовой дорожке доводит тебя до приземистого здания в 150 метрах. На входе ждёт санитар и компания даунов коммандос. О, эти отличники боевой подготовки подобны оркам шаманам и способны даже к устному счёту, возможно, что даже до десяти. Ватага боевой нечисти сопровождает полученную зондеркоманду до кабинета. Всем назначено в 12.10, 12.20 и 12.30 соответственно (в моём случае со мной ещё был какой-то мирный алкаш и мальчик-наркоман Женя). Сейчас же на часах, что висят над кабинетом, около половины одиннадцатого. Да, книжку с собой брать нельзя, а телефонов том ни у кого и не было. Восьмёрочников, ввиду их мирности остаётся стеречь какой-то прыщавый санитарчик, выловленный в ближайшей подсобке, а команда специального назначения идёт за новой добычей.

Вскоре за вами начинает выстраиваться очередь состоящая из психов и их сопрождающих. Как правило на буйного приходится половина санитара и один даун-коммандос. А на мирных хватает догляда. Очередь эта имеет самые разные времена назначения, и даже их соблюдает. Но ввиду того, что назначения они иногда получают разными путями может статься так, что первый из группы войдёт в 12.00, а последний в 14.50. Всё равно группа будет ждать самого последнего. Так что восьмёрочники в этом вопросе ещё отделываются малой кровью. В принципе, в один кабинет в один день очередь заполняют одним полом, но в соседние-то кабинеты могут приходить и из женских отделов. Так вышло, что кабинет УЗИ находился в одном коридоре с то ли рентгеном, то ли с флю. И туда выстроилась толпа психически неуравновешенных женщин всех возрастов.

Ах, почему я не Бодлер? Почему я не могу написать новые «Цветы безумия» и прославиться? Может потому, что нету опиумных курилен? Я отвлёкся, знаю.

Седовласые простоволосые старухи, молодые ломкие наркоманки, женщины средних лет. Все вперемешку. Все молчат (тягостное молчание один из ключевых моментов отечественной психиатрии, кстати. В отделении люди ещё общаются, но вышедший за пределы стен своего отделения псих принуждается к сохранению акустического паритета. Как правило словами, но есть и другие варианты. Как правило связанные с насилием и фармацевтикой). По причине того, что женщине в азилуме редко считаются серьёзной угрозой на их догляд выделяется меньше народу. Поэтому если в нашей очереди чуть не каждый четвёртый был дауном-спецназовцем, то у них стояли только санитары и их было довольно немного. Однако в половину двенадцатого появилась восхитительная персонажица, которая все своим видом говорила даже не о равноправии, а о превосходстве женского пола.

Женщина. Лет тридцати пяти, как мне показалось, но в условиях дурки возрастные признаки могут сильно колыхаться. Волосы у неё были тёмные, растрёпанные, слегка сальные. Лицо спокойное, правильных черт. Глаза через коридор я тогда не различил. Ну, видно, что они есть, но не более того. А дальше шла настоящая смирительная рубашка. Ей-ей, котята. Я не вру! НАСТОЯЩАЯ СМИРИТЕЛЬНАЯ РУБАШКА!!! До колен. А ниже рубашки торчали ноги в шлёпанцах. И рукава этой рубашки были неиллюзорно связаны за спиной.

Казалось бы, человек в смирительной рубашке не требует особо сложного сопровождения. Однако эту женщину сопровождали два санитара и два медбрата. НЕ ДАУНА!!! Два настоящих гоповатых санитара.

Здесь поясню. Не знаю как в приличных местах, а в дурке профессии санитара и медбрата различаются фундаментально. А именно: санитар сильный и имеет картбланш на применение силы. А медбрат может и имеет картбланш на силу, но пользуется высокотехнологическим оружием — шприцем. По крайней мере так мне рассказали соузники в первые дни. Так вот, чтобы не путать высших пролетариев и низшую аристократию используется цветовая дифференциация халатов. Медбратва ходит в белом. А санитары в синем. По крайней мере так было полтора десятка лет тому назад.

Женщину ввели в коридор и посадили на скамейку. Остальные женщины в очереди рефлекторно отодвинулись от укутанной. И тут она взвыла. Не волком. А протяжным таким «у-у-у-у-у». И заговорила. Ни с кем, просто заговорила. Просто поток ненависти:
— Ненавижу вас, суки. Говно, все вы говно. Мрази, чтоб вам было пусто. Ублюдки! Ненавижу вас, говно вы все, ублюдочные мрази, суки. Выблядки сраные. Бляди тупые, ненавижу. Уроды, блядь, суки сраные. Говно. Мрази.

Сопровождение буйной не реагировало. По всему было видно, что подобный монолог она произносит на рефлексе. Говоря свой хэйтспич она ещё покачивалась вперёд и назад, что в акустике пустого длинного коридора давало забавные смещения реверберации, которые придавали происходящему немного киношный эффект. Так продолжалось минут десять, после чего женщина вдруг заглохла и начала плакать. Обыденно так плакать, что-то тихонько причитая. Поплакав она вновь переключилась на перечисления эпитетов в адрес окружающих её людей. Потом снова плакала. Потом подошёл работник кабинета и открыл его. Первой же туда ввели женщину и тут я узнал, зачем ей столько сопровождающих.

Не знаю почему, но в медучреждениях двери полуторастворчатые. Одна створка закрыта навсегда и щёколды, удерживающие её в стабильном состоянии намертво закрашены толстым слоем краски. Открывается вторая створка, но она, как правило, довольно узкая. И проходя в эту створку женщина вдруг упёрлась плечом в первую, и попыталась лягнуть следовавшего за ней медбрата, параллельно пытая то ли плюнуть, то ли боднуть того бедбрата, который вошёл первым. Работники карательной психиатрии явно были к этому готовы, поэтому без труда втащили её внутрь кабинета, где, судя по крикам в течении нескольких минут заживо снимали с неё кожу. Потом крики стихли, а меня позвали в мой кабинет, а по выхождению женщины уже не было.

Понятно, что случай немного запал мне в память, поэтому, когда спустя неделю я вновь увидел эту женщину в соматическом моё любопытство уже не дремало. В этот раз я был в очереди на энцефалографию, а та странная персонажица ожидала не то сердечника, не то лёгочника, но, в общем снова была по соседству. Судя по её лицу она успела уже пройти курс промышленных антидепрессантов для лечения тираннозавров. И схлопотать в челюсть. А может и на ступеньках упала, кто знает. В общем на щеке коричневатый синяк, слегка припухлый, но явно проходящий, глаза пустые, замершие. Вроде как серые, не помню уже. Будучи семнадцатилетним девственником я отметил и наличие сисек, как мне подсказывает более поздний опыт, размера эдак четвёртого. Сопровождали её теперь всего трое, причём медбрат был всего один. Но запомнившаяся мне смирительная рубашка всё так же была на ней. Собственно тогда я и узнал о туберкулёзе — из кабинета высунулся врач и поинтересовался кто тут у него из туберкулёзного. Отозвался сопровождающий укутанную медбрат, после чего вся компания без эксцессов проследовала в кабинет. Пластика движений больной была чудовищна. Если бы T-1000 был сделан из смеси пластилина с аминазином, он и то ходил бы грациознее. Дальше в кабинете опять раздались крики, не такие громкие как раньше, просто вязкие причитания, что-то типа «Нет» и «Не надо», но судя по всему кожу с неё больше не снимали. Спустя время она завизжала, а ещё через пару минут вся компания вышла из кабинета, и направилась по своим делам к лестнице.

Как вы понимаете, медперсонал состоит преимущественно из людей. А люди любят сплетничать. Поэтому макака с достаточно хорошим слухом может уловить краем своего чуткого уха пару историй из жизни тех, кого из дурки не выпускают так просто. В подсобке при кабинете энцефалографии же находился ещё и чайный набор, который располагает к тому, чтобы собирать тёплые пиздливые компании, поэтому я не сильно удивился, когда во время подготовки моей волосатой головы услышал заветные слова «А ты про эту буйную, которую к нам сейчас приводили слышала? Ой, Мань, она... Вот прям жалко даже...»

Не буду даже пытаться воспроизвести всю историю, но вкратце перескажу то что запомнил. Жила была тянка. Красавица, отличница, спортсменка, всем пример для подражания, а многим и повод для зависти. Нашёлся для такой и муж. Как полагается в те времена — состоятельный бандюган. И жили они, не тужили, но вместо того чтобы умереть в один день в автокатастрофе она решила сломать канон и выжила. Однако, выкидыш заработала. И тронулась умом. Теперь она точно знает, что те, кто подстроил аварию, боятся, что она про них в прокуратуру расскажет и упрятали её в дурдом. Сердобольные родители её сдают в дурдом уже во второй раз, потому что жизни с ней нет, так как во время прогулки ей ничего не стоит с криками «Кривой, это же ты Петьку моего заказал, сучара, хана тебе!» наброситься на ни в чём не повинного гражданина.

Подробности я уже не узнал, так как меня посадили в соседнюю комнатку и стали считывать показания прибора. Больше эту тётку я не встречал, поэтому узнать историю её туберкулёза не удалось, впрочем, подхватить микобактерию не так уж и сложно, особенно после сильных препаратов.

4 @iraedies
Питер, Питер постоянно разный. Однако в нём есть важные для каждого, кто решил прогуляться по его островам, маячки, содержание которых разнообразно и нетривиально. Да, конечно там есть Эрмитаж, Русский музей, Медный Всадник и Кунсткамера, но об этих объектах вам расскажет любой захудалый гид или брошюра для посетителей. Я не буду останавливаться на этих мелочах (эк я смело назвал эти места мелочами!). Давайте посмотрим на другой Питер.

Стоит начать со станции метро «Площадь Восстания». Если выйти с вокзального выхода, но не на вокзал, а на Лиговский, то перед вами будет незатейливый светофорный переход. Нет-нет, не отвлекайтесь на «Галерею», шмотки можно купить и в других местах. Переходим Лиговский и вот перед нами арка, на которой висит вывеска старейшего рок-магазина Петрограда. Если есть желание, можно пройти внутрь и посмотреть на всесоюзную мекку говнарей, панкоты и металлидоров, а можно этого и не делать, а сразу свернуть налево и пройти несколько домов. Прям до арт-центра «Пушкинская 10». Пройдя в арку, миновав дверь, поборов искушение зайти в старую Фишку (если она ещё работает), о которой вскользь упоминал Гибсон в «Распознавании образов», выйти вновь на улицу (на самом деле во двор, который был неофициально назван улицей имени Джона Леннона), посмотреть на оцередной арт-объект и проследовать в арку, потом направо ещё в одну арку, снова направо и войти в железную дверь. Дальше по лестнице и можно либо сразу заглянуть в музей нонконформистского искусства, либо подняться ещё и заглянуть в милое и уютное кафе-концертный зал «ГЭЗ-21», где есть куча сортов чая, годные бутерброды и самая разная публика. Место это культовое, там были тусовки киберфеминисток, концерты Чёрного Лукича и Theodor Bastard, кинопоказы (часть из которых вёл я, например)... Вообще-то Галерея Экспериментального Звука (в квартире 21) одно из ТЕХ САМЫХ мест, но увы, последний ремонт снёс многочисленные фотографии и граффити со стен. Хотя, может уже и новые наклеили.

ГЭЗ работает с 17.00 до 23.00, там стоит посидеть в первые дни прогулок, просто так, чтобы вдохнуть уже больше не прокуренный воздух. Возможно мимо вас пробежит бодрый лысый старичок с рубиновым перстнем — Бусов. Не трогайте его, он часть легенд.

После посиделок в ГЭЗе можно прогуляться до здания первой масонской ложи в Петербурге (Гороховая 58). К сожалению я забыл код от замка на воротах двора, поэтому искать дневники петровского личного алхимика Якова Брюса не получится, зато получится посмотреть на милое граффити на входе во двор. И сделать фото, благо, что белые ночи позволяют. На этом прогулку стоит закончить, всего понемногу.

В следующую прогулку стоит посетить Питер. Нет, то что вы походили по Дворцовой площади, или видели реликтового гота на готовальне (Площадь Искусств), или послушали стритсингера у открытой студии 5-го канала на Малой Садовой ещё не значит, что вы видели Питер. На питер надо смотреть с высоты его крыш. Лучше всего прогуляться от станции метро Невский проспект (там выход к каналу Грибоедова, сразу перед магазином Зингера, где ныне самый известный книжный магазин Ленинграда — центральный Дом Книги). Кстати в Дом Книги можно зайти попить кофе и полистать что-нибудь из поэзии XX-го века. А ещё можно заглянуть в «Северную Лиру» — нотный магазин. Можно перейти через проспект, к Казанскому скверу и посмотреть на лошадиную поилку в Воронихинском сквере (фольклорное название «Подкова») за памятником Барклаю де Толли. Но цель иная. Надо идти. Идти долго и упорно, до самой Большой Морской улицы, которая выныривает из-под арки Штаба и тяжело стремится на запад. Идите по ней и думайте о Мюнхе и Амстердаме, благо пейзаж будет располагать. Идите и не останавливайтесь ни у Англетера, ни у Астории, ни у Искаия с его достопримечательностями (кстати, я замерял радиационный фон Исакия: 85 микрорентген/час, а это в 5 раз выше нормы). Да, идти надо по нечётной (правой) стороне. До самой таблички «Музей В. В. Набокова». Нет, вам не туда. Вам в арку и во двор. Во дворе поворачиваем направо и заходим в вечнооткрытую железную дверь подъезда. А теперь подымаемся на предпоследний этаж, выходим в древянную дверь на чердак соседнего подъезда и идём по пыльному чердаку до ближайшего слухового окна. Видите эти деревянные рейки набитые под окном? Это лесенка. Прошу на крышу! Не бойтесь. Просто выходите. Подымайтесь наверх, к антенам и смотрите. Вот Исакий, вот Петропавловская крепость, вот Кунсткамера... Смотрите, смотрите. Вот теперь-то вы в Питере. Запомните его.

Что ж, по правилу троичности надо показать вам и третье место в просторах Асгарда. А какая птица в Асгарде важнее всего? У вас есть время подумать. Вам же ещё ехать в метро, до самого Крестовского острова. Смело выходите из вестибюля и идите направо. Не ведитесь на рекламу Диво-острова. Крестовский остров нынче белее не торт, так, гетто для богатеньких. Я отведу вас на Елагин, кстати вот и он. Перед длинным деревянным мостом через Среднюю Невку по выходным стоят билетёры, так что советую приходить туда в будние дни. Да и людей поменьше. Перейдя мост поверните на 30 градусов правее идите по аллее в сторону 2-го и 3-го Южных прудов. Их разделяет мост, по которому вы пройдёте дальше. Там недалеко... Видите? Знакомьтесь, Хугин и Мунин. Да, я знаю, что на табличке написаны другие имена, но вы же понимает, что это именно они. Помашите им руками. А теперь можно расслабиться и покормить белок, посидеть на скамейке, погулять.

На самом деле в питере очень много мест, где стоит побывать. Много маршрутов, по которым стоит пройти, но в один пост всё это разнообразие не поместится. И даже в два. Приятных прогулок.

ПОТЕШНАЯ ИСТОРИЯ О ФЕДОРЕ АЛЕКСЕЕВИЧЕ РАЗИНЕ.

В сталинские времена жил-был в Москве один видный математик. Звали его Федор Алексеевич Разин. Когда-то он был красавцем и прекрасно пел, теперь же ему было не до песен, у него был полный рот иссохших зубов, а улыбка, подобно откушенной краюшке, еле-еле держалась в левой половине челюсти.

Как это иногда бывает в жизни, поражения его врагов в области математики были использованы другими коллегами; собственные же его поражения обернули в свою пользу его друзья. Бог знает, с каких времен в университете, все еще крепкий, хотя и одной ногой шагнувший в старость, он любил говаривать:

«Теперь каждому сопляку, изволите ли видеть, пятьдесят лет!» До крайности нескладньш в жизненных делах, отец нашего Атанаса Свилара был явно не от мира сего и до такой степени погружен в математику, что по всей Москве ходили изречения профессора Разина, вроде следующего: «Хорошее вино должно оставлять во рту терпкий вкус математической ошибки».

Так вот, в одно прекрасное утро Федора Алексеевича Разина посетил в его кабинете совершенно незнакомый ему человек. В руках у него была колода карт из тех, что делаются по изображениям святых на иконах Он разложил их по столу Разина, причем первым вышел Николай Угодник; потом бросил святую Параскеву Пятницу, святого Илью Громовержца и остановился на Святом Духе. Затем посетитель, человек совсем молодой, сообщил, как бы мимоходом, что огромный международный авторитет профессора налагает большие обязанности на всех, в том числе и на самого Федора Алексеевича. И без малейших обиняков предложил Разину вступить в коммунистическую партию. Собравши одним движением со стола все карты, кроме святого Николая, он заключил, придвинувшись к Федору Алексеевичу вплотную:

– Любое дело должно отлежаться. Если за ночь оно подойдет на дрожжах, как тесто, значит, оно поспело. Твое дело созрело, и его надо печь. Возможен широкий международный отклик…

Профессор отнекивался, что, мол, он не разбирается в таких вещах, да и немолод уже, что все его время поглощает научная работа на кафедре, но все было впустую. Гость громко отхаркался, хотел было плюнуть посреди кабинета, передумал, проглотил, но потом не выдержал и все-таки размазал ногой по полу свой несостоявшийся плевок.

– Мы тебе это припомним, – добавил он, – мы ничье время не убиваем. У нас и так хватает чего убивать. – Он забрал Николая Угодника и вышел. Федора Алексеевича вступили в партию, и вскоре он получил приглашение на свое первое собрание.

За ним зашел факультетский швейцар, маленького роста человечек, у которого вечно слезился левый глаз, ровесник профессора и, можно сказать, приятель. Они вошли в длинный коридор, заполненный стульями и табачным дымом, таким густым, что его можно было расчесывать. Они уселись, и собрание началось. Профессор, чья методичность и организованность в работе вошла в пословицу, сразу же принялся записывать каждое слово. Он закидывал ногу на ногу и записывал, вертя кончиком ботинка. Так же он вел себя и на двух последующих собраниях, а на третьем попросил слова. Поняв за истекшее время, что именно ожидается в данный момент от организации, к которой он с недавних пор принадлежит, он дома разработал систему необходимых мер, которые следовало бы применить, чтобы достичь желаемого результата. Как математик, он знал, что в жизни за каждый день красоты надо платить днем уродства. Все свои выкладки он перенес в математические формулы, диктовавшие определенное решение путем неумолимой логики цифр.

По дороге на собрание он купил себе пирожок, ибо на работе сильно проголодался, засунул его в карман и направился в знакомый коридор.

Разумеется, он уже успел понять, что инвентарь светлого будущего, в сущности, переброшен из подвалов прошлого: тяжеленные тюки давно забытого, истлевшего и гнилого старья были доставлены на новые, еще необжитые места. И он сказал об этом на собрании своим неиспорченным языком цифр, подчеркнув, что то, чего требуют товарищ А из комитета и уважаемый товарищ В из обслуживающего персонала, не может в результате принести С (как они того ожидают), но принесет У, и в соответствии с этим, чтобы получить желаемое С, необходимо и логично было бы изменить как раз то, что они… В общем, тот, кто хочет изменить мир, должен быть хуже этого мира, иначе ничего не выйдет.

На этом месте, посреди незаконченной фразы, его прервал чей-то робкий голос из первого ряда:

– Извините, товарищ профессор, можно у вас попросить кусочек пирожка? – Кто-то соблазнился притягательным ароматом пирога с луком, исходившим из профессорского кармана.

Разин слегка запнулся, вытащил из кармана пирог и передал его швейцару (ибо это он попросил пирожка), но впечатление от его выступления было уже нарушено. И пока профессор через пень-колоду склеивал конец своей речи, чья-то рука настойчиво потянула его за полу пиджака и заставила сесть. Это снова оказался швейцар.

– У вас есть деньги? – спросил он шепотом, как только профессор опустился на стул рядом с ним.

– Что-что?!

– Федор Алексеевич, есть у вас с собой деньги?

– Есть немного… а вам зачем?

– Ни о чем не спрашивайте. Возьмите-ка, только так, чтобы никто не заметил… Здесь тридцать рублей. Слушайте меня внимательно. Говорю ради вашей же пользы. Не вздумайте отсюда идти домой. Только не домой. Домой вам вообще больше нельзя. Ни за что! Никогда. Езжайте прямо на Рижский вокзал или еще на какой другой и берите билет на первый уходящий поезд. На какой угодно. Не выходите, пока не доедете до конечной станции. Чем дальше проедете, тем лучше. Там можете сойти. Никому не говорите, кто вы есть. А потом уж как придется… Небо вас укроет, а ветер завтрак принесет… Уходите сейчас же…

Федор Алексеевич, который не много понимал в земных делах, накинул пальто, подбитое ватой, и последовал совету приятеля.

На третий день пути, совсем оголодав, засмотревшись на утренний пейзаж, точно вином нарисованный на стекле вагонного окна, он сунул руку в карман и нащупал там пирог. Тот самый, который швейцар у него попросил и который незаметно опять засунул ему в карман. Пирожок пришелся как нельзя впору, что лысому шапка, но не успел он в него вцепиться зубами, как раздался свисток кондуктора, вырвавший у него изо рта недоеденный кусок, и все стали выходить. Это была конечная станция. «Русскому человеку только в дороге хорошо», – со страхом подумал Федор Алексеевич. Он вышел из вагона и нырнул в бесконечную тишину, которая постепенно нарастала с каждой верстой, отдалявшей его от Москвы. Он ступал по снегу, глубокому, как тишина, и смотрел на домики, подвешенные за трубы на своих дымах, приколоченных к невидимому небу, точно колокола на колокольне. Сипло скулил привязанный пес. Он топтался на ветке дерева, словно птица, потому что короткая цепь не позволяла ему сделать себе логово в снегу.

Разин огляделся вокруг. Идти было некуда, делать нечего. Все было занесено снегом, а в то время в России гостиниц не было даже и в Москве, а здесь и подавно. Здесь через пять минут от человека остаются только зябнущие уши. Он заметил у какой-то двери прислоненную к ней лопату и, ни о чем не думая, просто чтобы согреться, стал разгребать снег.

Становилось все морознее, так что и губы страшно было облизнуть, но поскольку, как уже было сказано, Федор Алексеевич был силен, а системы в работе ему было не занимать, дело продвигалось как нельзя лучше. Он не только разгреб полутораметровые сугробы, проделав дорожку к дому, от которого начал, но и принялся теперь под прямым углом к ней очищать проезжую часть. Это занятие привело его к заключению, что вечность и бесконечность несимметричны друг другу, и он забавлялся, пытаясь проверить сию мысль математическим путем. По дороге он смел наносы с какой-то витрины и заметил едва заметное объявление. Дыша в стекло, он прочитал:

ФОТОГРАФИРОВАНИЕ ДУШИ В ТРЕХ ИЗМЕРЕНИЯХ. РЕНТГЕНОСКОПИЯ СНОВ.

Заказы принимаются за семь дней. Проводится генеральная репетиция. Пользуются спросом сны. всех форматов, как цветные, так и черно-белые. Особый гонорар выплачивается за успешно снятые воспоминания, пригодные для воспроизведения. Звукозаписи детских снов будут приобретаться по особо льготным ценам и распространяться среди коллекционеров.

Разин заволновался. Он почувствовал, будто невидимая рука стерла у него с лица брови, усы и уши, и уже взялся было за ручку двери, но тут заметил под невероятным объявлением приписку карандашом:

Мастерская по меньшей мере закрыта.

Разин улыбнулся с облегчением, но от этого мороз ворвался в горло, и ему пришлось срочно продолжить работу. К полудню он добрался до центральной площади, и тут его заметили.

Жители городка сразу сообразили, что перед ними – лучший чистильщик снега с тех пор, как снег начал выпадать в этих краях, и отвели его прямехонько в городскую команду по поддержанию чистоты на улицах. «Взялся неведомо откуда какой-то неизвестный, – сказали они, – но с лопатой обращаться умеет». Ему дали чай, сахар и чайную ложечку, правда Дырявую и с ручкой, вывернутой так, точно кто-то обладающий огромной силой попытался выжать из этой несчастной ложки слезу, чай или каплю масла.

Разин пригрелся у печки и немало изумился, хлебнувши чая. Это был знаменитый белый чай, тот самый, что в царской России продавался по десяти рублей серебром за фунт". Если этим чаем поили собак, они становились такими свирепыми, что всех и каждого раздирали в клочья.

Но не успел он расспросить, откуда у них здесь такой чай, как снова оказался перед сугробом, на этот раз в черневшей на белом снегу группе городских чистильщиков. Он прислушался к тишине, с которой отныне было покончено, и с еще большим усердием накинулся на снег, ибо работа сулила ему и ночлег вместе с прочими дворниками.

Так началась его новая жизнь. Он стирал носки снегом, пил чай из снежной воды и чистил снег, а в конце зимы был провозглашен лучшим дворником в своей смене. Просыпаясь, Разин видел отпечаток своего уха на служившем ему вместо изголовья полотенце, промокшем от слюны и слез, а проснувшись, начинал вновь и вновь, как бешеный, чистить снег. На следующую зиму о нем уже писали местные газеты, а через два года в центральной «Правде» появилась статья о его трудовых подвигах. Профессор стал лучшим снегочистильщиком в области и одним из лучших в стране. Иногда по ночам ему снились то двенадцать кораблей под именами двенадцати апостолов, то распятие и балдахин, влекомые тринадцатью всадниками, которые пытались на скаку догнать четырнадцатого. Когда же этот четырнадцатый оказался в тени распятия, они остановились.

– Кто ты? – спросили его, не слезая с коней, ученики Иисуса Христа, собравшись вокруг распятия.

– Я – четырнадцатый ученик, – ответил им неизвестный из-под балдахина – и Разин проснулся.

"Имеется в виду водка, которую иносказательно называли «белым чаем». (Примеч. пер.)

Все лицо у него было обсыпано какими-то песчинками. Он стер их ладонью и заключил, что это были высохшие слезы из его снов. Во сне он плакал о своем сыне, которого никогда не видел, хотя знал, что он у него есть. Очевидно, его сны и слезы опаздывали, они все еще приходили из его прежней жизни. Потом он встал и хотел взяться за лопату.

Но в то утро лопату ему не дали. Его попросили задержаться в бараке. Лучшего дворника области хотел видеть некий молодой человек. Кончики его усов, как и краешки его бровей, скрывались под шарфом, которым была обмотана его голова. Взгляд его упал, как облачко пыли, на лицо Федора Алексеевича, молодой человек стащил варежку с одной руки, и в ней появилась зажженная папироса. Он запихнул ее в рот, достал большой кусок сала и ножик, заточенный в расчете на левшу. Левой рукой он ловко отрезал ломоть, протянул его Федору Алексеевичу и сразу перешел к сути дела. Слава лучшего снегочистильщика, сопутствующая Алексею Федоровичу (под этим именем Разин объявился по своему новому местопребыванию, и так его здесь звали), ко многому обязывает всех, в том числе и самого Алексея Федоровича. Поэтому он должен вступить в коммунистическую партию. Причем незамедлительно. Это имело бы весьма положительный отклик также и за пределами области, так сказать в широком аспекте…

Услышав это предложение, Разин похолодел. Мозг его заработал с бешеной скоростью, но, услышав кашель ветра в окошке, он прекратил свои размышления и произнес:

– Дорогой товарищ, я ведь неграмотный. Разве можно таких принимать в партию?

– Ничего, Алексей Федорович, ничего. Таких, как вы, у нас много. Наша Наталья Филипповна Скаргина показывает им буковки, ведет, значит, ликбез, вот мы вас туда и определим, к прочим неграмотным. Как научишься грамоте, начнешь и на собрания приходить, а до тех пор, примерно с месяц, мы тебя беспокоить не будем.

Федор Алексеевич направился к Наталье Филипповне. В красиво срубленном деревянном доме в прихожей стояла куча лопат и двадцать четыре пары валенок. Он тоже разулся и вошел в комнату с чрезвычайно низким потолком, заставленную партами. За ними сидели двадцать четыре посетителя ликбеза, ведомого Натальей Филипповной. От их мокрой одежды шел пар, они покусывали вставочки своих ручек и выводили под диктовку Скаргиной букву "и": «Ведем тонкую косую линию, а затем прямую с нажимом…» В углу подпрыгивала топившаяся печка-буржуйка, проливая воду из кипевшего железного чайника. Наталья Филипповна восседала за столом. Увидев новичка, который спиной обтирал потолок, она радостно обратилась к нему со следующим приветствием:

– Нагинай, нагинай головку-то! Так и нужно, когда с учительшей здороваешься! Затем и потолок пониже сделан, чтобы вас прижимать, чтоб вы тут не форсили!

Она усадила Федора Алексеевича за парту и дала ему стакан чаю, причем выяснилось, что Наталья Филипповна Скаргина не сидела, а стояла за своим столом, ибо она была такого росточка, что когда учительша сидела, можно было подумать, что она стоит. Затем Наталья Филипповна повернулась к доске, достала из уха кусочек мела и перешла к уроку арифметики.

– Один прибавить один, – писала и громко складывала вслух Наталья Филипповна, – или один плюс один будет два! И в понедельник, и во вторник – всегда. И вчера было два, и будет во веки веков два и только два.

В комнате было жарко, печь начала скакать, точно с цепи сорвалась, и все громко повторяли вслух «Один плюс один будет два».

Федор Алексеевич и сам взял карандаш, чтобы переписать написанное на доске. Но не выдержал. Он вдруг осознал, что с тех пор, как взялся за лопату и начал чистить снег, он перестал потеть, и все, что не испарилось за это время, должно было из него куда-то выйти. Итак, впервые за последнее время он не выдержал. Он решительно встал, ударившись головой о потолок, вышел к доске и, к изумлению всех присутствующих, прежним своим уверенным голосом обратился к онемевшей Наталье Филипповне:

– Да ведь это, дорогая Наталья Филипповна, математика XIX века. Позвольте вам заметить! Сегодняшняя, современная математика придерживается совсем иных концепций. Ей известно, что один плюс один отнюдь не всегда будет два. Дайте-ка мне на минутку мел, и я вам это докажу.

И Федор Алексеевич начал со своей врожденной быстротой писать на доске цифры. Уравнение выстраивалось за уравнением, в аудитории стояла мертвая тишина, профессор впервые за последние несколько лет занялся своим делом; правда, поневоле согнувшись, он не мог как следует видеть то, что писал, мел как-то странно скрипел, и неожиданно, совершенно против ожиданий Федора Алексеевича, результат вдруг получился опять 1+1=2.

– Минуточку! – воскликнул Федор Алексеевич. – Тут что-то не так! Секунду, секунду, сейчас мы увидим, где вкралась погрешность!

Однако в голове у него вертелась какая-то бессмыслица: «Все проигранные карточные партии составляют одно целое». Из-за этого он не мог считать. Мысли гремели в нем, и грохот мыслей заглушал все остальное. Но беспримерный опыт выручил профессора. Он понял, где найдет ошибку, и рука его, постукивая мелком, полетела по рядам написанных Цифр, с которых уже начала осыпаться белая пыль.

В ту же минуту весь класс, все двадцать четыре дворника, все, кроме учительницы Натальи Филипповны Скаргиной, стали громко подсказывать ему решение:

– Постоянная Планка! Постоянная Планка!

Жидкая разноголосица вьётся в ушах. Звон капель вокруг морозного колодца окна. Деревья источают ненависть, опутывая корнями ветхие скелеты. Пожарный пруд почти пуст, его дно окуталось жёлтыми и бурыми листьями, затонувшими в чёрной воде. На берегу разбили лагерь хвостатые женщины.

На песчаном кубе, висящем над прудом, зеленеет ядовитый мох и кислотный лишай. На самой верхней грани куба облетают карликовые деревья различных и невероятных пород. На их тоненьких веточках засохшие плоды прошлых лет.

Весь мир пересекают унылые рытвины: следы миграции каменных черепах. Их когти издавна путают с каменными ножами и наконечниками стрел и копий. Впрочем ошибка неудивительна - возраст черепах превосходит возраст любой цивилизации. Скорлупа их яиц прочна и сохраняет упругость долгие века.

Мир поделён на квадраты и круги. Присутствие симметрии случайно и непроизвольно, избежать его сложно. В этом мире на риск идут все, но некоторые идут на это сознательно. Их не встретишь на шершавом асфальте пресыщенных улиц. Те, чей эшафот нарисован мелом на зелёной доске, находят вечный покой в склепах несгораемых сейфов.

Жёлтый лист означает преданность, красный - безразличие, зелёный равнозначен смерти, но таковой не является. Сети из логарифмических спиралей надёжно удерживают тех игроков, чей риск оказался безрассуден.

Старый врач идёт по шелушащимся чешуёй коридорам пустой больницы, его следы дырявят вековой слой известковой пыли. На серых стенах пустых помещений застыли тени врачей, медсестёр и больных. Порой на полу ещё можно увидеть сизый и бурый прах тех вещей, что стояли здесь когда-то. Бурая пыль изржавевших столов и лужицы стекла, в которых ещё угадываются контуры осколков.

Несколько помещений закрыты. Коридор там пульсирует, как живой, подталкивая любого, кто остановится у двери. Там, в плену у сингулярности, застряли счастливые бессмертные.

Я знаю эту больницу. Она всегда отражается в зеркальной глади пруда перед августовским метеоритным дождём. Между рам её окон забились мутные пластиковые шприцы, наполненные высохшей кровью. Иногда врач подходит к окну чтобы помахать мне рукой. Я обычно машу в ответ, ведь весь мой мир отражается на стёклах его очков. Однажды я выкину к чёрту ключ от ржавой входной двери и куплю себе хирургический халат, анатомический атлас и набор скальпелей. Лет десять спустя я смогу поступить в медицинский институт, а всё потому, что я завидую тому старику за окном, в чьих владениях прячутся тайны мира.

Его мир непохож на мой, как сны младенца непохожи на замшевую куртку. Лабиринты серых чешуйчатых коридоров обнимают вселенную ласковыми щупальцами самосознания и в мёртвой петле гравитации вьётся мотыльком первый и последний протон, чьё существование породило мозаику наших миров.

Старый врач молча курит. Даже он не верит в своё существование, что уж говорить о других, чья жизнь от роддома до морга есть лишь чёрная неблагодарность. Дым струится из открытого рта, и глаза стекленеют. Серые струйки вытягиваются наружу. Они пузырьками всплывают на поверхность пруда, вызывая кашель у живущих вокруг женщин. Их хвосты судорожно свиваются в кольца, а восьмипалые руки прикрывают слезящиеся глаза. Медь их рёбер визжит от порывов кашля, в такие минуты я злюсь на доктора. Ведь мне ничего не стоит уронить пару песчинок из парящего куба на поверхность воды, что для старика будет равносильно артиллерийскому обстрелу. Впрочем, гнев всегда быстро проходит - у старого врача и так мало радостей в жизни. Я мысленно прошу женщин уйти, или потерпеть, и они, довольно-таки мирно ворча, дружным строем идут к молодой и игривой каменной черепахе, чтобы натереть до блеска её панцирь.

Кресло поскрипывает и тяжело дышит. У него ревматизм, но слепая верность долгу заставляет его, игнорируя возраст, отважно сопротивляться болезням. Оно помнит всех моих отцов и матерей, и, когда мне становится скучно, спокойно повествует об их интересных и неординарных жизнях.

Именно от своего кресла я узнал число скелетов в Вечном Саду Ненависти и почему огонь боится серебра. А когда в доме просыпаются лампочки, поедая мрак и роняя на пол крошки теней, кресло размеренно и терпеливо собирает с каменных плит весь этот бардак. Правда, если в доме становится слишком много лампочек, то они, оголодав, подъедают даже самые тоненькие и слабые тени. Приходится поднимать пальцы и погружать обжор в летаргический сон, пока они не опустились до самоедства и каннибализма. Хорошо, что такое случается редко.

Вот и сейчас у ног кресла и под ним собралась небольшая тёплая стайка теней. Они уютно шуршат и сопят, навевая благостное состояние...

Карощ, котаны, вот вам паста номер раз:
http://biohazardmonkey.tumb...om/post/106005614026
это #tbmev если чо. Кажется даже сноска рабочая. Так покатит?

Самым тягомотным в дурке было ожидание. Причём никто никогда не знал, чего он ждёт. Иногда появлялись локальные цели — процедуры, например, или беседа с лечащим, но всё это была тщета и суета, сиюминутные заботы, мало отвлекающие от затяжного ожидания. При том, что я находился в дурке на льготном режиме (меня на выходные отпускали до дома) это томительное ожидание просачивалось и в меня. В первую неделю я подумал что жду конца недели — ну, мол, до дома хочу свалить из этой безысходности бытия. Однако дома я понял, что ожидание не отпускает. Ожидание может отпустить только если ты знаешь чего ждёшь. В психиатрической лечебнице все просто ждут. Замершее падение. Представьте, что вы подскользнулись на раскатанном льду перед каменными ступеньками и падаете на спину. Вы ещё не знаете куда упадёте — рядом с каменными зубами судьбы, или прямо на их металлические коронки. Знание настигнет вас через секунду, а пока вы медленно меняете положение в пространстве, всё время ожидая, что вот-вот вас коснутся холодные и твёрдые порожки ступенек, а может всё обойдётся и просто сугроб забьётся за воротник, а может что-то среднее, то есть и сугроб за воротником, но и об ступеньки локтем или боком. Представляете это неприятное сосущее чувство падения? А представьте, что это длится не секунду, а месяц, два, три, год. Честно скажу — я не очень это представляю. Практики у меня было мало. Но из общения с жертвами пенитенциарной психиатрии я смог вынести максимально близкое, как мне кажется, представление об этом.

Особенно сильно это затянувшееся падение разлагало тех, кто умел взаимодействовать с абстракцией. Таковых на отделении было двое: Математик и поп Юра.

Математик был человеком эпическим. У него при себе была распечатка его партии (точнее их там было штук шесть или семь) с Анатолием Карповым, подписанная лично гроссмейстером. Засаленная пачка листов распечатанная ещё на барабанном принтере, листы разрезаны вручную. На последнем выцветшая размашистая подпись. До сих пор оригинальной подписи Анатолия Карпова я не видал, поэтому мне сложно говорить о достоверности, однако смотрелось это внушительно и серьёзно. Кроме того, судя по технологии печати, распечатка пришла в этот мир из тех времён, когда Каспаров ещё не претендовал на шахматную корону. Да, Математику уже тогда было под 60. Имя своё он, кстати, действительно не помнил. Зато мог легко и непринуждённо стебаться на тему гиперкомплексных чисел, диффуров (которые он, от нечего делать, меня научил решать) разных физических школ и парадигм, а что самое интересное — истории науки. Будь он чуть поспокойнее в общении — это был бы самый интересный человек на отделении. Но гений не проходит без последствий. Уже через час общения он начинал заметно нервничать, особенно если замечал, что слушатель не вполне успевает за его мыслью.

С ним я каждый день играл пару партий в шахматы. Ну, как играл. Старался подольше не проигрывать. Играл он как чёртов бог шахмат. Он не смотрел на доску. Ну разве что мельком проглядывал иногда, и то, не для того, чтобы увидеть положение фигур, а чтобы убедиться, что все они стоят ровно. Ходил он сразу после хода соперника, вообще не тратя время на размышления. Кроме того, если партия по какой-либо причине прерывалась, то он мог воспроизвести положение всех фигур. Что любопытно — доигранные партии он уже не помнил столь досконально, только если вдруг в них возникали какие-то любопытные ситуации. Играя он мог спокойно продолжать общение причём даже на несколько фронтов. И параллельно смотреть телевизор. Эдакая реинкарнация Цезаря в тело физика-ядерщика.

В шахматах он всегда оставался спокоен, поэтому можно было и немного расспрашивать его на всякие интересные темы. Например про Африканскую экспедицию. Для тех кто не в теме поясню: в Габоне (это до недавнего времени африканская колония Франции между Конго и Камеруном) копали уран и внезапно обнаружили, что концентрации Ю235 в некоторых рудах на 0,04% ниже. Плюс там внезапно нашли характерные для реакторов продукты распада типа аномальных изотопов Ксенона. Прям в руде. Стали рыться и изучать и вдруг обнаружили ажно полтора десятка таких странных конгломератов. Почесамши в репе штангенциркулем инженеры обогатительной фабрики позвали учёных. Те полгода побухали на халяву и пояснили криком суть: «Мол было здесь дохреллиард лет назад болото среди урановых руд высокой концентрации (там чуть ли не 4%). Вода замедляла нейтрончики, нагревалась, выкипала к хуям, болото пересыхало, потом быстрые изотопы разваливались за пару тыщ лет, набиралась новая вода, которая снова замедляла нейтроны. И так цикл за циклом до полного обеднения. А самое главное, все эти циклы были зафиксированы геологически. И хорошо так зафиксированы. Поэтому, инженеры добычи съёбывате отсюда к хуям, мы будем исследовать постоянную тонкой структуры». И давай её исследовать в разных вариациях. Экспедиций нагналось со всего света. В числе русских исследователей там оказался и Математик.
А это Африка. Экваториальная Африка. Здесь есть все способы сдохнуть. Сам Нургл сюда заглядывает с опаской. Всё что жрёшь надо тщательно готовить, но даже это не всегда поможет. В общем, математик познакомился с пищевым листериозом, который у него пошёл тифозным путём. Про тиф сейчас мало кто вспоминает, да и про листериоз тоже как-то не особо наслышаны, а зря. Но об этом я как-нибудь потом поговорю. Из подручных антибиотиков у русских был тетрациклин. Его и въебали незадачливому исследователю. А как только ему похорошело он пошёл оттягиваться на своём больничном. Позагорал, покупался, побухал... По его словам в моменту возвращения на родину он уже регулярно общался со своими альтернативными личностями. Но даже в таком виде он был востребованным работником, который компенсировал свои бормотания неебическими скилами в погромировании. Думаю несложно догадаться, что ядрёна физика в прикладных вычисления нуждается весьма и весьма сильно.

Вся эта лафа кончилась неебическим провалом — Математик пришёл на работу и впал в психоз. Говорил сам с собой, орал на окружающих... В общем вызвали ему дуркаложку и направили на санаторно-курортные инъекции галоперидола.

Хочу заметить, что глубина безумия Математика была порой велика. Я видел две его потери связи с реалкой, длились они по полтора часа и, тащемта, в это время он не представлял никакой серьёзной угрозы. Причём не потому, что был дрыщом, а потому, что не находился в том плане бытия, который совпадает с перицепиальной вселенной. Со стороны это выглядело так: бородатый пожилой дядька вставал со стула, начинал что-то выискивать взглядом, совершено не фокусируясь на реальных предметах, при этом он начинал бормотать какие-то шизофазические мантры. Судя по движениям головы он при этом ещё и слышал что-то. Обычно, санитар, заметивший такое проявление, консультировался со старшими по званию медиками и вводил Математику в плечо содержимое одного из запасённых шприцов. Вскоре лицо Математика теряло напряжённость, из уголков рта начинала течь слюна, а сам он под воздействием гравитации возвращался на стул. Это было настолько заурядно со стороны, что пока я не осознал всю глубину тоски Математика по здоровой реальности я даже не заморачивался по поводу его странностей.

Как-то, уже после второго виденного мной приступа астральной связи с чем-то большим, нежели то, что мы знаем, Математик в очередной раз драл меня в шахматы. К тому времени у меня уже хватало мозгов, чтобы сдерживать его безумный натиск хотя бы ходов до 50-ти, поэтому партии были долгими. Математик тогда уже был в состоянии возвратного адеквата. Он ненавязчиво рассказывал про связь постоянной тонкой структуры с тепловым захватом нейтронов атомом олова, что собственно и интересовало исследователей в той экспедиции, параллельно на пальцах поясняя кое какие преобразования Гамильтона. В какой-то момент его речь прервалась. Он обвёл глазами видимую часть восьмого отделения, вздохнул и тихо произнёс:
– А ведь когда-то всё было не так...
– Что? – не понял я.
– Всё. Думаешь это так клёво играть в шахматы с несовершеннолетним недоумком? Извини, конечно...
– Нормально, я и сам не в восторге от своего навыка игры.
– Да, ты здесь ни при чём. У меня ведь вроде жена была...
Здесь его молчание приобрело жуткий оттенок безысходности. Ещё минуту назад передо мной сидел любопытный для наблюдений бородатый псих с бескрайней эрудицией, но что-то неуловимо изменилось и вот уже вместо него сидел глубоко несчастный человек, лишённый в этой жизни всего, что ему нравилось.

– Слышь, сгоняй на ручкой и бумажкой, – вдруг прервал он молчание.

Я сходил за тетрадкой и ручкой. Он небрежно смахнул с доски фигуры, сложил её и положил на колено. Положил на этот спонтанный планшет тетрадку и застрочил. Сейчас я не вспомню всех выкладок, но суть их была в том, что используя тригонометрические и экспоненциальные представления √-1 он доказывал что мнимая единица является одним из корней уравнения x^2=0. Написав этот бред он протянул мне тетрадку.
– Найдёшь здесь к чему докопаться — нам есть о чём говорить.

Надо заметить, что учился я в школе с кучей понтов не то что по провинциальным, даже по питерским меркам. Учили нас гораздо глубже, чем предполагала программа, поэтому к концу одиннадцатого класса выпускники уже владели и основами комплексных чисел, линейной алгеброй (местами даже геометрией), и дифференцированием/интегрированием, конечно без глубокого вникания в теорию.

Я завис над его выкладками на два дня. С трудом я откопал ошибку в его рассуждениях и пошёл показывать Математику. Он выслушал меня, ухмыльнулся и расставил на шахматной доске фигуры в том положении, в каком они были до прерывания партии.
– Окей, сопляк, ты не так плох. Правда, от мата в пять ходов здесь не уйти.

После этого случая Математик всего за неделю прокачал мой скилл матана настолько, что хватило ажно до конца первого курса. Нет, он не вбил мне в голову всего Фихтенгольца («Говно это, а не учебник, вообще убить мало тех, кто заставляет пользоваться этой макулатурой»), просто на пальцах и бумаге пояснил суть и цель вышки. В его, прикладном физическом понимании. И в его объяснении это действительно было просто. К сожалению воспроизвести его объяснения я так ни разу и не смог — мне не хватало эрудиции и опыта.

Что касаемо второго персонажа — Юры-попа, он был человеком нереальным даже в декорациях дурки. Кстати, о том, что он поп я узнал уже после двух недель пребывания в дурке, причём получил я эту информацию одновременно с информацией о его вероисповедании. В первые дни я не так уж сильно заинтересовался его персоной, на фоне действительных сумасшедших типа Бороды. Но уже к концу первой недели я не мог понять что именно в этом человеке вызывает столь глубокое внимание со стороны окружающих. Собственно общение психов с Юрой происходило по следующей схеме: будним днём, когда в течении трёх часов не было ни процедур ни телевизора, психи развлекались в холльчике обеденного зала посредством нескольких засаленых колод карт, двух клетчатых досок (одна шахматная, другая шашечная, путать не рекомендуется), бумаг, пишущих инструментов и сигарет. Последнее, кстати, было весьма унылым занятием, так как курение допускалось только в туалете, а значит высока была вероятность посмотреть на мастурбацию Туки. Таким образом курить ходили только те, кому совсем невмоготу.

Карты днём были развлечением плебейским. То есть где-то полтора десятка человек оттягивались с удовольствием в дурака, реже в тысячу, мигрируя от группы к группе по сложным правилам рейтинговой системы. Естественно, во главе рейтинга был Борян, играть с ним почиталось за честь. За его столом, кстати, как правило использовалась ставочная система: то есть каждый вносил некий баш (больше я ни разу не встречал это слово в таком контексте), который доставался победителю, а побеждал, как правило, Борян.

Этому вертепу азарта и стяжания противопоставлялась тусовка вокруг Юры и Математика. Причём оба они в этой тусе не состояли. С Математиком всё ясно — он привлекал своей эрудицией, запредельной логичностью и навыком игры в шахматы. Юра же привлекал людей тем, что принято называть добром. Нет, не тем хуёвым макетом морали, ни в коем случае. Он был внимательным и добрым слушателем с тихим голосом профессионального психоаналитика. Он мог не говорить ни о чём важном, но сам факт того, что и как он говорил был чем-то успокаивающим, для тревожных пациентов сумасшедшего дома. Я это заметил только день на третий. Но когда заметил стал присматриваться.

К слову о Юре. Выглядел он как спившийся в ноля Куприн с больными почками. Одутловатый, массивный татарин с водянистым лицом, которое трудно было назвать привлекательным, тем не менее он привлекал. Смесь мимики и невербалики в его облике была удивительно умиротворяющей. А ещё он сильно отличался от окружающих психов тем, что когда не был чем-то занят, он читал. И читал он не ныкаясь в койку (которая у каждого пациента по умолчанию была эдакой зоной изоляции), а везде. Даже на прогулку он выходил с пакетиком, в котором была, как правило, пара книжек. И если никто не проявлял желания с ним пообщаться, он утыкался в одну из книг и читал, смачно перелистывая страницы и пожёвывая нижнюю губу.

Первое общение с ним у меня произошло в начале второй недели пребывания в дурке. Я как раз вернулся из дома, где провёл выходные. С собой из дома я захватил несколько книг напочитать и собственно это послужило поводом для того, чтобы Юра обратился ко мне.

– Простите, я видел у вас томик Лема.
– Угу, «Футурологический конгресс».
– А вы не будете столь добры, чтобы поделиться со мной этой книжкой?
– Да, конечно, сейчас принесу.

Я сходил за томиком польского фантаста и протянул книгу Юре.
– Читайте на здоровье.
– Благодарю. Если хотите могу предложить вам ради разнообразия Павича, у меня как раз есть отличное издание «Пейзажа нарисованного чаем».
– Э-э-э, спасибо, а, м-м-м-м, это что примерно по сути, по содержанию?
– Современная проза. Попробуйте, обычно людям вашего типа такая литература нравится.

Людям моего типа? Странно было слышать такое от пациента психлечебницы. Однако, но то это заведение и нужно, чтобы содержать в своих стенах людей с неверным представлением об окружающей реальности и собственных способностях. Я нейтрално поблагодарил Юру и, просто от нечего делать, принял от него эту небольшую книжку в твёрдом переплёте. На следующий день, просто шутки ради я открыл её на первой странице и начал читать. Когда наступило время обеда я уже читал вторую часть этого кроссвода, ту, что можно читать 5041 способом. Я читал её вертикально, начав с портрета Витачи. К вечеру я принёс прочитанную книгу Юре, бледный от пережитых эмоций, и спросил нет ли у него ещё Павича. Он посетовал на то, что, к сожалению у него Павича сейчас при себе нет, но в контраст, он может дать почитать мне Шпенглера. Собственно каноничную его книжицу (так и сказал — «книжицу») «Закат Европы». Её я мучал до конца недели — всё-таки философия не беллетристика, требует утряски прочитанного материала. Но начало было положено. На второй вечер чтения я вышел в холл (чифироварение меня уже не привлекало, а скорее отталкивало), разложил перед собой личный чайный набор (стакан, блюдце, термос с кипятком, потыреным у чаеманов, в котором распаривался пакетик чая, шесть кубиков сахара и ложечка) и начал читать великого Освальда. Чтение было тяжёлое, поэтому через час у меня уже не было чая, при прочитанных жалких сотне страниц.

Как раз в это время в холл вылез и Юра. Его интересовали новости из телевизора, а с обой он вынес мой томик Лема, чтобы читать в рекламных паузах. К окончанию новостей мы как-то незаметно разговорились на нейтральные темы. Я, как бы шутя заметил ему, что он похож на пожилого Куприна, на что Юра вполне серьёзно меня просвятил:
– Вообще-то Александр Иванович был одним из наследных татарских князей. По материнской, правда, линии. Тем не менее он был Александр Иванович Куприн-Кулунчаков Паша-оглы. То есть при определённом стечении обстоятельств мог стать даже наследным принцем.
– Куприн — принцем?
– А что удивительного, в случае смерти наследников по мужской линии аристократия признавала наследников рода по женской. К тому же отец Куприна был тоже не последним человеком в Российской Империи
– Э-э-э, а как...
– Как это связано с тем, что я на него похож? Так я татарин. А татары же все на одно лицо.

Здоровая самоирония в дурке? Я был, мягко говоря, удивлён. Да и информация была для меня весьма шокирующей. После пятиминутного молчания, которое я потратил на переваривание полученных данных, Юра мягко поинтересовался:
– А у вас нет ещё чего-нибудь из Лема?
– С собой нет, но на выходных я могу взять ещё «Рассказы о пилоте Пирксе», «Эдем» и «Радиопьесы».
– Хорошо, а я попрошу, чтобы мне принесли что-нибудь для вас.

На следующий день я как бы невзначай подсел к Юре и снова с ним заговорил. В своём разговоре я не преследовал никакой цели, просто он был восхитительный собеседник, с бескрайними гуманитарными познаниями, которые завораживали не меньше, чем естественно-научная неврастения Математика. Причём, в отличие от своего антипода он был мягок в речи, неагрессивен и внимателен к собеседнику. А главное (и самое удивительное) он не апеллировал к собственной правоте или чужому идиотизму. Если какую-то логическую связку требовалось обосновать, он обосновывал каждый шаг, дробя умозаключения, по требованию собеседника, до мельчайших переходов. Подобный подход к общению был для меня чем-то запредельным. Я целую неделю охуевал от того, что самый адекватный человек в моей памяти сидит в дурке, а не в парламенте. За эту неделю охуевания мой литературный кругозор был значительно прокачан. Как бы невзначай Юра поминал десятки разных имён: писателей, философов, революционеров, музыкантов, учёных, переводчиков, художников — большинство из этих имён ранее я слышал только если краем уха, а Юра с лёгкостью повествовал их истории жизни и ключевые идеи. И это завораживало. В общем, в какой-то момент моё любопытство пересилило вежливость и я напрямую спросил у Юры как он очутился в этой юдоли печали.

История Юры меня удивила. Он был обычным провинциальным священослужителем, который как мог помогал своей пастве. И паства его за это не любила. Он отлично видел эту нелюбовь, но его принципы (а это страшная штука — принципы) не позволяли ему становиться комфортным отпускателем грехов. Вместо того, чтобы пиздить пожертвования и накладывать денежные наказания за мелкие прегрешения он гневно обличал прихожан на проповедях и вкладывал пожертвования в местный дом престарелых. Прихожане писали на него кляузы вышестоящему начальству (нет, не туда, а в Петербургскую Митрополию) откуда приезжали проверяющие, увещевали его быть как все, он их отшивал и продолжал барагозить. Его начали бить. Причём в темноте, изподтишка, так чтобы не опознал. А он продолжал. После того, как он попал в больницу в третий или четвёртый раз он начал пить. А дальше всё было просто. После того, как он напился в очередной раз и своротил лампаду по пьяни церковь чуть не сгорела. Прихожане повязали ещё пьяного пастыря, сдали в дурку по буйности на бухло. В дурке ещё пьяного попа обгололи смесью транков и нейролептиков, после чего служитель церкви лично пообщался с парой апостолов и десятком демонов. А человек с галлюцинациями задерживается в дурке надолго...

Выслушав его недлинный но печальный спич я естественно спросил прошло ли его знакомство с миром метафизических абстракций. Как выяснилось нет. Этот спокойный и приятный в общении человек до сих пор продолжал видеть массу дополнительных планов реальности. По его словам в отделении было два полтергейста, чьи души он отмаливал каждую среду, половина пациентов были просто искушаемы демонами, которые шептали в ухо своим жертвам сводящие с ума богохульства и тревожащие мысли.

В какой-то момент я видимо выдал своей мимикой переживаемые мной эмоции — как никак, а я целую неделю общался с настоящим религиозным фанатиком, крепко поехавшим по библейским мифам. Заметив моё смятённое состояние Юра выдал совершенно умопомрачительную реплику:

– Молодой человек, не берите в голову. Я понимаю, что в вашем возрасте мои слова могут пугать, но будьте ко мне милосердны. Я знаю что я глубоко и тяжело болен, однако большая часть моей болезни ничуть не мешает ни вам, ни врачам, ни нашим соседям по палате. Это мои личные страдания. А в те времена, когда я был здоров, — он тяжело вздохнул, — в те времена я был гораздо тяжелее для людей. Возможно, когда-нибудь ко мне вернётся душевное здоровье, но буду ли я тогда тем, кем вы меня знаете?

После того разговора я несколько дней инстинктивно избегал Юру. Того это ничуть не беспокоило. Однако, в какой-то момент, когда Математика скрутила вторая волна трансцендентного прозрения, я терзаемый скукой опять невзначай разговорился с Юрием. И это был приятный, ни к чему не обязывающий разговор с умным человеком. Таким образом я возобновил регулярное общение с ним.

Оба этих персонажа были своего рода полюсами в множестве психов отделения. Друг с другом они общались редко, только если играли в шахматы, причём, думаю это важная деталь, в среднем их счёт уже давно был примерно 1:1. С Юрой, кстати, я так ни разу и не сыграл ни партии — говорить с ним можно было и без этого, кроме того, моему самоосознанию хватало и одного абсолютно непобедимого противника.

Впрочем, чего я только о двух персонажах. Почти всё восьмое отделение было интересным. Огромный героиновый наркоман Женя, который здесь находился уже месяц и до сих пор не знал почему. Мальчик Саша, который сюда попал уже давно и регулярно пытался себя выпилить, проявляя совершенно запредельную смекалку. Поп-алкаш Юра, который выглядел как пожилой Куприн (такой же татарин). Юра, кстати, попал туда стараниями сердобольных прихожан. Один из немногих на моей памяти приятных в общении православных. Мальчик Сергей, который сломал моё представление о гопоте напрочь тем, что будучи гопников попал в дурку не по наркоте, а по реальным душевным терзаниям. Если я правильно понимаю, у него была какая-то сильная фиксация на логике, что для гопника, согласитесь, странно. Мальчик — это его погоняло в том микраше с которого он причалил (простите, если какой-то из терминов я применил неправильно). Ещё был тоже бородатый дядька Математик, который на самом деле был физиком. Бывший работник Института Ядерной Физики РАН, ядрёнщик во все поля, погромист на ассемблере, сях, лиспе, алголе и ещё много чём, поехавший после того, как поучаствовалв в экспедиции к тому африканскому болоту, где типа как естественный ядрёный реактор. Причём поехал не по мулдашевски, нет. Просто хапнул там какое-то заболевание, ему дали что-то тетрациклиновое, а он вопреки указаниям врача после этого и позагорал и побухал. В результате мозг был слегка повреждён. Однако играть с ним в шахматы было невозможно. Я не упоминаю целую россыпь людей с нарушениями умственного развития, заурядных делирийщиков и прочую скукоту. С ними ничего не происходило, они были скучными и казуальными.

И, да, там был свой МакМёрфи, которого звали Борян. Обычный сиделец, который, по его словам, чтобы не сидеть на красной зоне имитировал сумасшествие. Борян, кстати, заслуживает отдельного внимания. В дурке он чувствовал себя неуютно, но, в отличии от того персонажа Кизи, не бухтел и не нарывался. Днём он мирно валялся/гулял/ел/посещал процедуры, играл в карты на сигареты и чай, когда санитариат не видел, играл в шахматы, когда санитариат видел, читал какую-то эпопею про бешеного слепого. Но когда наступал вечер, то есть сразу после шестичасовых новостей, в нём что-то неуловимо менялось. К тому моменту, каквесь квалифицированный персонал покидал рабочие места он уже собирал кипятильный стенд в заднем отсеке второй палаты (о топологии второй палаты я ещё расскажу) и переодевался из треников в шорты. Понятно, что психов оставлять без надзора нельзя, поэтому в отделени оставались пара нянечек, одна-две медсестры и пара амбалов-санитаров, порой укомплектованных из особо сильных и сообразительных даунов из другого отделения, специализированного на работе с этим замечательным отклонением. К восьми часам вечера население отделение распределялось по основным точкам притяжения: бывшие нарки и наиболее сообразительные алкаши присутствовали при священнодействии Боряна над банкой с чифиром, интеллектуальная элита (большая часть которой уже не помнила имён) устраивала турнир в шахматы/шашки/тысячу по сложным правилам, а плебс плотно утыкался в огромный советский телевизор, висевший в холле. Я обычно бродил от тусовки к тусовке, собирая ништяки историй и пену комментариев в свою почти эйдетическую память. Как вы понимаете, я не мог пропустить первые в моей жизни чифироварки.

Обряд был сложен и красив. Правда. Смотрите, психам нельзя давать ни электроприборы, ни лезвия, ни спички. Особенно когда в отделении есть опытный суицидник. Поэтому провод (с вилкой на конце), банка, лезвия и спички ныкались в хитрые щели и тайники по всему отделению. Нельзя сказать что никто из персонала об этом не знал, однако, пока нарушения ТБ не заканчивались ничем, поэтому на них смотрели сквозь пальцы. Так вот, из матраса извлекалась вилка, из фанерок, положенных на кровать извлекались два бритвенных лезвия типа «Спутник», а из дырки в полу за батареей — коробок спичек. Святая святых, кровь и плоть обряда — литровая банка — извлекалась из ниши в вентиляции и промывалась с тщательностью, которой позавидовал бы Луи Пастер. Из пододеяльника выдёргивалась одна длинная нитка, минимум в метр длиной, а если получалось больше, то лучше. Выдёргиванием нитки занимался, собственно, наркоман Женя, который вечно проигрывался Боряну в пух и прах. После того, как все компоненты обретались на одном стенде, Борян, близоруко прищурившись, привязывал к заголённым концам провода лезвия. Концы провода были достаточно длинными, чтобы лезвия накладывались параллельно с разводкой одного контакта с одной стороны, а другого с другой. Спички продевались в центральную щель обоих лезвий. Если помните, щель эта имеет сложную шипастую форму. Так вот, заужения впивались в тело спичек, достаточно надёжно фиксируя металлические изделия на заданном растоянии. Затем, сложенная в три, а если длины хватало, в четыре раза продевалась в получившуюся корявую дельту нагревательного прибора. Нитка требовалась для того, чтобы лезвия не доставали до дна, которое от идущего тепла легко и непринуждённо могло треснуть, и обеспечить и без того страдающим от душевных болезней замечательные телесные травмы.

К моменту завершения трансформации уймы предметов в могущественный артефакт рядом с Боряном появлялась чистая банка, на две трети заполненная водопроводной водой. Самодельный кипятильник продевался в кольцо, вырезанное когда-то давно из обычной пластиковой крышки, и аккуратно погружался на определённую глубину (по моим наблюдениям это было 3-4 сантиметра от дна). Нитка натягивалась поперёк горловины банки так, чтобы закрепить степень погружения прибора, а после фиксировалась кольцом. Наступала первая фаза — кипячение.

После я не раз и не два сталкивался с разными правилами и техниками варения сего адового зелья, все они различались, однако, ввиду того, что наблюдал воочию я только то, что было в дурке я не могу ничего сказать об их результате. Как бы то ни было, все описания виденные мною обобщало то, что заварку в них всыпали в холодную воду, которую нагревали до кипения. Борян делал иначе. Он кипятил воду, причём кипятил долго. Затем вилка вынималась из розетки и в свежий кипяток засыпался чай (только листовой, гранулированный не допускался), который настаивался пару минут. После настаивание прямо самим кипятильником заварка мешалась, после чего кипятильник снова включался. Как только над банкой вырастала шапка из заварки вилка снова выдиралась и теперь молодой чифир отдыхал минут семь-восемь. Последнее втыкание вилки уже не создавало шапки — заварка уже тонула — поэтому кипячение велось до 3-5 минут (время определял Борян, ориентируясь на состав всыпапнных компонентов), после чего кипятильник отключался и демонтировался, а банка накрывалась какой-нибудь чистой тряпицей типа носового платка. Пока компоненты ныкались по нычкам (чифир ни разу не варился более одного раза за вечер) банка остывала до комфортных 60 градусов Цельсия. Всё это время Борян был сосредоточенно величественен и беспокоен одновременно. Когда, наконец, он понимал, что время пришло, то напряжённой рукой он снимал заварочную салфетку с горловины и наливал чёрную жижу из банки в свой стакан. Выждав уважительную секунду он выпивал тот первый глоток и зажмуривался. Лицо его преображалось и он аккуратно разливал содержимое по заранее расставленным кружкам равными порциями, проявляя чудеса глазомера. Остатки из банки он выливал в свою чашку, а банку отдавал кому-нибудь из особо проигравшихся за день участников этого подпольного клуба. Что характерно (и этого я не встречал во всяких интернет-описаниях), заврка всегда выкидывалась. Борян это пояснял тем, что вторяки пить — себя не беречь. И что жадных не уважают. После распития чифира кружок расползался по своим делам, а Борян шёл к женской части персонала. Не могу сказать чем он там занимался — рядом не стоял, свечку не держал, но возвращался он, как правило, через час, а то и через два, довольный как кот.

Как ни странно тогда мне было это осознавать — Борян был на удивление неплохим собеседником. При том что после своего слесарного ПТУ он промышлял всяким малозаконным бизнесом, связанным в основном с производством кустарного оружия и инструментов, он был очень начитан, обладал приятной речью, не отягощённой ни матом, ни воровским арго, умел слушать, а главное слушал вдумчиво, вовремя и уместно задавая уточняющие вопросы тем, кто с ним разговаривал. Чаще всего он говорил с татароликим попом Юрой и с Математиком, причём ухитрялся поддерживать разговор длительное время, удивительным образом обходя те темы, которые могли как-то огорчить собеседников. Более того, общавшиеся с ним пациенты, как правило, чувствовали себя комфортнее в течении длительного времени после беседы. Исключением был суицидник Саша, который вызывал у Боряна массу целый спектр эмоций. Правда спектр этот был ограничен с одной стороны отвращением, а с другой презрением. Сам Саша этого видимо не понимал и время от времени вступал в обычные социальные взаимодействия с Боряном. Более того, Сашу, как мотылька на огонь к Боряну тянуло. Не в сексуальном смысле, извращенцы! Просто, как тянет слабого человека к сильному. Борян же, по каким-то известным ему одному причинам, никогда никого не слал напрямую. Поэтому общество Саши он регулярно, со стоическим терпением переносил. Как правило это длилось два-три дня, после чего Борян не выдерживал и начинал тонко тралить ранимого Александра, причём даже не на прямую, а умело манипулируя окружающими. Это длилось ещё пару дней и заканчивалось жуткой и жалкой истерикой Саши, который после своего публичного самоунижения изобретал очередной способ самовыпила. Причём почти успешный. Так как самовыпил пациента был ситуацией неприемлемой для Боряна, тот со вздохом спасал малахольного Сашу, после чего цикл повторялся снова.

Правла к концу третьей недели моего пребывания в жёлтом доме что-то пошло не так. Очередная истерика Саши не была прервана санитаром (ранее они применяли аминозиновые инъекции ко всем, кто вдруг начинал как-то резко отличаться от большинства) и мальчик Саша произвёл неожиданные для всех действия. Прервав свои бессвязные слёзные крики «Да, я... Вы же все... Ничего!!! Вы не понимаете, я... А вы... А я!» — он внезапно рванул в холл, где ещё стояли обеденные тарелки, разбил одну из них об стол и оставшимся в руке осколком начал полосовать себе тело и лицо. Не то чтобы порезы были глубокими, но кровоточили они знатно и вызвали нездоровый ажиотаж у всех присутствующих. Внезапно вспомнивший о своих обязанностях санитар заломал беснующегося одной левой, а правой всадил ему в филей несколько кубов аминазина, после чего утащил окровавленного истерика в кабинет главврача.

Через пару дней Саша вернулся в общие палаты отделения весь в зелёнке, пасмурный и характерно туповатый. Как мне сказали это был не уникальный случай, и что пара санитаров уже лишилась премии по его вине. Так как отделение у нас по прежнему оставалось не буйным тарелки оставили керамические, хотя главврач, естественно пригрозил переходом на пластик. И, да, Сашиной репутации это никак не повредило. Его как не любили раньше, так же и продолжали не любить и после прецедента. Когда его подотпустило от нейролептиков и транков он возобновил свои попытки социализации с Боряном... Короче всё вернулось на круги своя. И когда я это осознал (то есть незадолго до выхода из больницы) мне вдруг стало страшно. Эта ничем не колеблемая неизменность, подёрнутая тиной, напугала меня гораздо сильнее, чем кровавый фейерверк Саши или истории Юры (их я ещё расскажу). На тот момент я уже знал, что буквально по стечению обстоятельств не остался на дополнительное психиатрическое обследование в этом отделении, тихом, мирном и спокойном, неизменном и стабильном болотце выстроившихся социальных связей. Чуваки, армия и тюрьма тогда мне показались гораздо мене страшными перспективами, так как нахождение в них было строго ограниченно законом, а в дурке ты остаёшься до тех пор, пока доктор не решит, что ты здоров.

Кстати, коль скоро я заговорил о здоровье надо закончить мой рассказ о Боряне. Как вы понимаете, нахождение в дурке на казённых харчах требовало от Боряна некоторых вложений в психиатрическую науку. Дело в том, что, по его словам, в тюрячке его ждала неизбежная расправа со стороны ментов. Он рассказывал довольно убедительную историю о каком-то конфликте между заключёнными и тюремщиками, в который вмешалась прокуратура и он имел к этому непосредственное отношение. Не буду оценивать правдивость его слов, но факт остаётся фактом — Борян предпочитал оставаться в дурке. Поэтому он время от времени проводил маленький, но красивый спектакль. Я застал один из таких. В послеобеденное время, когда главврач вот-вот уйдёт, Борян подходил к решётке на окне (а решётки в дурке расположены с жилой, а не с уличной части проёма, причём с выносом, чтобы не было возможности дотянуться до стекла без дополнительных инструментов), брался за неё и пытался её выломать. При этом он до крови закусывал губы, закатывал глаза и что-то бормотал. Тряс решётку он серьёзно, так что с ладоней обдиралась кожа, а штыри-опоры, на которые была приварена решётка ходили ходуном. Это длилось не дольше минуты, потом санитары заламывали Боряна, обкалывали чем-то и уводили куда-то. Из этого куда-то Борян возращался обтранкованный, но приходил в норму через пару дней. По его словам, он объяснял ведущей его врачихе своё поведение тем, что испытывал приступ панической атаки спровоцированной словами одного из пациентов. На вопрос «Какого именно?» называл алкоголика Николая (или Романа, я уже не помню точно) и счастливо получал своё корректирующее лечение. На отделении человека с таким именем, насколько я знаю, не было.

Знаете что, котаны. Пока я пишу вам новую пасту, почитайте старую. Я давным-давно её писал для богословского (sic) журнала. Мне даже теньге за неё дали. Но не напечатали (суки!).

Лоа Смерть

Даже если он чернокожий — этого не видно под слоем краски. И это не должно быть видно — мертвецы не имеют цвета кожи, у них есть только стадия разложения. Под чёрным цилиндром — череп, или лицо раскрашенное под череп. Это нужно не для устрашения — что вы — скорее для расстановки акцентов. Барон очень честен, но склонен к шуточкам, поэтому его вид должен вас отрезвить, впрочем, после такого количества рома с перцем, перемежающегося сигарами и/или трубкой вас будет сложно отрезвить даже ему.

Самеди — персонаж очень двоякий, но очень однозначный. Он живое воплощение фразы (пардон) из «пизды в могилу», вот только сам он способен и на обратное. Гади вообще способный. При его универсальной комплекции (а его комплекция заведомо любая, и очень часто совсем не скелетная) и его невероятном обаянии любые социальные функции выполняются легко и шутливо. Толстый, но подвижный священник в чёрном венчает вас, но тут же молодой сухой парнишка уводит молодую жену, а когда вы находите её мумифицировавшийся труп, крышка склепа захлопывается, оставляя вас наедине с молодой мёртвой женой, бочонком рома и дюжиной отборных сигар. Не бойтесь — это не страшно, так как яд иглокожей рыбы скрасит последние минуты вашего сознательного существования. Ваши страшные сны и эротические фантазии принадлежат ему.

Окутанный клубами едкого дыма он, в отличие от папаши Легбы, любит потанцевать, пожонглировать своей короткой тростью-скипетром, пошутить. И, несмотря на вечный кислый табачный запах, ромовый перегар и сальные шуточки, перемежающиеся крайне циничными замечаниями обо всём, он буквально утопает в женском внимании. Казалось бы — женатый мужчина, причём жена у него красивая и крайне сексуальная мамаша Бриджит (эдакая задастая и грудастая весёлая негритянка с весьма специфическим нравом, но заразным смехом, специалистка по знахарству, травам, болезням и «деревенской» магии), а всё никак не успокоится.

Кстати, Барон не просто добрый и жизнерадостный алкоголик. Он ещё и лучше всех присматривает за детьми. Геде очень любит детей (не только за 9 месяцев до рождения, но и потом, до самого переходного периода), и очень огорчается, если с ними происходит плохое. Он и его жена считают, что важнее детей может быть только производство новых, но лишь при условии, что вы собираетесь именно делать детей, а не развлекаться просто так. Если ребёнок болеет, то мамаша Бриджит поможет собрать целебных средств, а Суббота вдохнёт в них силу. Здоровье ребёнка – это единственная на свете вещь способная отвлечь Лоа Смерти от пьяных плясок с полуголыми мулатками.

Для справки
Гаитянский диктатор Франсуа Дювалье называл себя именно Бароном Самеди, его личная гвардия тонтон-макутов изображала из себя зомби, а смерть Кеннеди гаитянцы до сих пор считают заслугой Папаши Дока — в конце концов за полтора месяца до освальдовского выстрела Дювалье истыкал куклу изображавшую незадачливого президента иглой (или даже иглами).

Для написания любой пасты нужно стечение сразу нескольких факторов: свободное время, желание проебать время и источник ассоциаций. Все предыдущие пасты были чем-то спровоцированы. Так вот, иногда я знаю чем спровоцировать тот или иной шмат воспоминаний. Например с 2001 до 2005-го года я не ел клубники. Просто потому что с ней были связаны ассоциации не то чтобы болезненные (с точки зрения здравого эгоизма тот месяц был одним из самых комфортных в моей жизни) но всё-таки не самые приятные. Соответственно сейчас я жру клубничное варенье с чёрным хлебом и потрошу содержимое своих межушных потрошков.

Небольшая вводная, чтобы примерно объяснить причины тех событий, которые я хочу описать. Такая штука котаны: когда я родился меня хотели выкинуть, ибо такое говно жить не может. Когда мне исполнилось 4 месяца маме настоятельно советовали отдать меня в специализированное учреждение на опыты. Матушка у меня подумала лет семнадцать и сдала меня в дурку.

На самом деле по поводу дурки я напиздел (по поводу отказа всё правда: до тех пор пока я не достиг года меня всё время предлагали сдать к хуям), туда меня не матушка отправила, а военкомат. По причине того, что за полгода до семнадцатилетия у меня случилась маленькая стрессовая ситуация прямо в школе, которую я отметил такой же маленькой пенной вечеринкой. В результате моих судорожных метаний одна скамейка в коридоре погнулась, деревянные рейки на ней сломались, а у меня внутри произошли травмы, одна из которых плохо совмещалась с жизнью, и, как полагается, закончилась смертью. Недолгой правда. И умер я уже на хирургическом столе, под надзором специалистов. Вся эта хуйня была отражена в моей медицинской карте и в конце концов очутилась в военкомате, который никогда не верит жалким гражданским докторишкам. Военкоматовские решили проверить — правда ли всё так плохо с моей головой и дали мне месячную путёвку в госпиталь для душевноусталых в посёлке Никольское. Госпиталь тот носил гордое имя городской психиатрической больницы №1 имени Петра Петровича Кащенко, о чём я узнал из вывески на входе в приёмный покой.

Здесь надо сделать ещё одно маленькое отступление.

Я хуёво родился. Правда. При рождении мне поставили гидроцефалию и ДЦП, потом эти диагнозы корректировали в течение года, а к достижению мной первого левела внезапно сняли. Как так? А вот. Повезло мне с бабушкой, которая взялась за меня плотно и жёстко. Бабушка у меня была не абы кто, а весьма серьёзный педагог, преподаватель педагогики и психологии, человек жёсткий, добрый и непоколебимый в своих устремлениях. Её усилиями я вопреки всем предсказаниям рос довольно похожим на нормального ребёнка. В четыре с половиной года начал читать, в шесть был записан в библиотеку, в 8 был уже лучшим читателем, прочитывая по 30-36 книг в месяц (библиотека была рядом, утром я брал книги, вечером отдавал). Вскоре я начал осиливать и литературку дома. В запой глотал худло, но и бабушкины книги по психологии и педагогике тоже почитывал. А те, которые с упражнениями даже выполнял. Некоторые тестовые упражнения я даже задрачивал просто смеха ради.
Так вот, началось всё с весенней прогулки по военкомату. Там все врачи принимали меня благосклонно, благо, что я хоть и проебал почти все занятия физкультуры в школе, был посередине между дрыщом и жиробасом, на тот момент ходил в зал, где занимался ненапряжным триопарзингом, вопреки компьютеру с пяти лет обладал идеальным зрением, вопреки громкой музыке идеально слышал, вопреки своей любви к сладкому обладал почти идеальными зубами («почти» потому, что кариес залечивался вовремя), короче был замечательным кандидатом в танкисты. Как и почти все, кто пришёл в военкомат. Ну любят у нас в военкомате впаять танковую распределяшку. Не то чтобы я сильно хотел откосить, нет. Я просто хотел в Политех, и поэтому не воспринимал военкомат серьёзной проблемой. Благо, что олимпиадами я уже поступил туда. Поэтому я не смог удержаться от набора лёгких шуток в последнем кабинете — психиатрическом.

Ходил я тогда как предпоследний хиппи. Хайры ниже плеч (рыжие!), джинсовая куртка, купленная на развале, на нагрудных карманах пацифика и руна альгиз белыми акриловыми красками, во всю спину кислотных цветов бабочка, джинсы, клешёные до предела удобства хождения, и оранжево-красные ботинки из свиной кожи. На плече вечная сумка с учебниками и бумагами, во внутреннем кармане скальпель, изнутри, вокруг пуговичной петли, 3-4 десятка портновских булавок. Последние два пункта были исключительно для того, чтобы выбешивать соседку по парте Иру. Я тогда уже встречался со своей первой тян, которую считал на всю жизнь (о, наивный), но до секса у нас ещё не дошло. Да, я из тех лохов, что лишились невинности в позднем возрасте. А ещё был настолько охуительного мнения о себе, что до сих пор просыпаюсь от смеха, внезапно вспомнив во сне какую-нибудь свою напыщенно пафосную фразу. Уёбок каких много. Но, надо признать эрудированный. К тому же олимпиадник по естественным и экономике.

В обшем, вхожу я к психиатру. Весь из себя довольный собой, голос негромкий, но чёткий, артикуляция такая, что хоть на радио иди (бабушка учила меня декламации), на лице превосходства тонна, и тут мне не оказывают ни почтения, ни уважения, задают неприятные вопросы, бесят всячески. В общем, я начал прикалываться. И с булавками поиграл и со скальпелем и поизображал неадекват («Да, я стараюсь не наступать на трещины в асфальте, это вынуждает меня фрустрировать!»). Я добился того, что меня захотели обследовать подробнее. Мелочи, ничего серьёзного, так как таких шутников у психиатора в военкомате по десятку в особо (не)удачный день. Простая формальность. Но вдруг всплывает мой, пока единственный, припадок. Да, семейный совет решил, что до начала учёбы эту подробность стоит скрыть, так как могут быть траблы при поступлении (и они были, кстати). А с таким диагнозом военкомат отправил меня в уже упомянутую «Городскую психиатрическую больницу №1 имени Петра Петровича Кащенко».

Мудра была бабушка, когда говорила:
– Ты веди себя нормально, тогда не заметят, не поймают, не вылечат
Надо было слушать, а не как обычно.

В общем, уже после подачи документов на зачисление, я отправился в посёлок Никольское. Хороший посёлок, очень хороший. Отправка туда отдельная песня с матом. Из Гатчины до дурки ходят четыре транспорта: три автобуса и маршрутка. Маршрутра и два автобуса были во второй половине дня (а зачисление в штат психов происходит в 9.00) и автобус 6.43. С Варшавского вокзала, до которого пиздюхать бодрым шагом минут сорок. Заспанный и злой, в сопровождении мамы (я говорил что туповат по жизни? Так вот, с документами и бюрократией я до сих пор избегаю пересекаться) я приехал прямо к воротам учреждения пенитенциарной медицины, где жизнерадостно мы шлялись часа полтора, ожидая открытия приёмной.

Когда врата будущего ада заглотили нас, первое, что мне сказала тётенька фельшер было «четыреста восемьдесят пять». После этого уже меня спросили паспорт, полис и кучу других неясных бумажек. Примерно за час меня оформили внутрь, после чего я помахал маме рукой и вошёлвнутрь отделения №8.

Корпус, в котором мы находились был похож на букву «Ш» восьмое отделение находилось, кажется, на втором (может на третьем) этаже и выглядело как буква «Г». Длинная палочка начиналась входом, слева был кабинет главврача, справа сортиры, дальше слева за главврачёвней была палата раз (куда я поначалу определился), а напротив неё скамейка ожидания очереди в сортир (всего два очка и удушливая атмосфера располагали к тому, чтобы очередь за посрать находилась снаружи, при том что сральня была просторная). За углом слева была вторая палата, напротив которой была комната умывальников и хольчик со стульями и столами, превращавшийся, в зависимости от времени, то в игровую комнату, то в кинозал, то в зону неизбежного наказания если заметят. Кончалась эта короткая перекладина сестринскими комнатами, в которых днём проводились индивидуальные собеседования с пациентами, а ночью ночевали дежурные братья и сёстры во шприце.

Главное в дурке — это отсутствие уединения. Дверные ручки есть только у персонала, и комплементарны они только служебным дверям. Остальные двери во первых имеют нехуёвые окна, во вторых в принципе не закрываются. В том числе и дверь в туалет. Вот пошёл ты поссать, расстёгиваешь ширинку, а в дверное окно кто-то пялится. На твой прутень в том числе. Перестаёт волновать на третий день, но первые дня проходят с трудом, да. Формально есть тумбочки, но их число сильно отстаёт от числа пациентов. Поэтому нехитрый скарб находится во всеобщем доступе. Впрочем, о воровстве и присвоении речи нет: те немногие, что хоть как-то изображают адекват поддерживают атмосферу законности, благо что тщательно вылеченного жителя палат скорби очень легко мотивировать на исполнение законов общежития. Да, пиздюлями.

Первое, что встретило меня в дурке (мне даже стыдно говорить в среднем роде, однако это наиболее точный вариант) — даун Тука. Мальчик лет двадцати шести, достаточно талантливый, чтобы выучить два слова, уметь курить и обращаться со шваброй. Первое слово его лексикона (заодно и его имя) — это эрратив от слова «штука». Обозначало это слово одну сигарету. Все расчёты с Тукой шли исключительно в сигаретном эквиваленте. Желательно в «Приме», но при отсутствии иных вариантов он курил всё, что хоть как-то походило на табачные изделия. Санитариат эксплуатировал Туку ежедневно, благо что его расценки были всегда одними и теми же: он считал до одного. Вторым словом было «та», и оно означало «дай». И использовалось оно в паре с первым слове для большей убедительности. Например:
– Тука, отъебись!
– Тука!
– Отъебись, я сказал!
– Дай тука!
– Вымой пол, дам туку.
После этого Тука шёл и мыл пол. Да, он понимал очень много слов, просто не мог говорить. И он охуенно мыл пол, совершенно не злясь, если по свежевымытому полу проходили чьи-нибудь грязные после прогулки ботинки. В этом случае он мыл коридор заново. Весь. Вообще весь. А вымыв получал туку, которую выкуривал в сортире. Он вызывал бы умиление, если бы не регулярная мастурбация. Санитары приучили его делать это только в туалете, поэтому обычно он курил и дрочил одновременно. Убийственное зрелище, если учесть, что всё недополученное в интеллектуальном вопросе ехидная природа ему компенсировала. Котаны, когда в первый же день зайдя в туалет отлить (а я долго терпел, пил много воды и поэтому отливал некоторое длительное время) я вдруг стал свидетелем этой сцены, я был шокирован.

Представьте себе, вы отливаете в обычное такое дурочное очко, тут входит Тука. Он достаёт из нагрудного кармана спички, попытки с шестой зажигает одну их них, прикуривает свою Приму, достаёт из абибасов сорокасантиметровый член и начинает дрочить, всем видом показывая своё удовлетворение. Неторопливо дроча правой он левой рукой подносил сигарету ко рту, затягивался, выдыхал, стряхивал пепел в очко и снова подносил табачное изделие ко рту, а правая рука тем временем в ритме диско сновала по огромной амплитуде. Мне стало так страшно, как никогда раньше не было. Не за себя, всё-таки я считал что Тука дрищ, а за свою психику. Я читал книжки про дурку, и там не было таких подробностей. В этот момент у меня появилось подозрение, что всё будет непросто. Я его отогнал (а зря. В конце концов я вышел лишь благодаря чудесному стечению обстоятельств, к концу третьей недели уже обсуждался вопрос о том, чтобы обследование превратить в лечение), досправил свою нужду и покинул сортир терзаемый сонмом самых разных мыслей.

В палате №1 мне выделили койку у окна, что летом было большим счастьем, так как палата с пятнадцатью мужиками, моющимися раз в неделю имеет неприятное свойство и не одно. По левую руку от меня лежал местный старожил по прозвищу Борода, по правую старожил Коготь. Их имена знал только главврач. Сами они их уже не помнили. Борода был активный пожилой дядечка лет за пятьдесят в идеальной физической форме. Разве что чуть бледнее чем полагается бодрому пенсионеру летом. Каждый день он выполнял замысловатый комплекс упражнений, среди которых были отжимания в разных стойках (в том числе стоя на руках), прыжки, растяжки и прочая гимнастика. Местами его упражнения напоминали тай-цзи, местами советскую аэробику, но в целом всё было гармонично. Коготь был полной противоположностью: он лежал. За всё моё время пребывания в лечебнице он вставал с койки три раза. Все три раза были авралом и закончились для Когдя сульфазиновым крестом, а для всех им встреченных потомков Адама — тяжёлыми травмами. В обычном режиме он лежал на своей койке и смотрел на коготь, который рос у него из левого мизинца ноги. Пока между глазами и когтем не возникало непрозрачных преград это был безобидный овощ. Раз в час он немного менял позицию, в периоды кормления медбрат (из тех что посильнее) кормил его с ложки, два раза в день ему пристраивали утку, в общем, это был самый встроенный в распорядок член общества пациентов. Главное, чтобы он видел коготь и когтя ничего не касалось.

Примерно на третий день моего пребывания в дурке молодой санитар загородил ложкой коготь. Я не знаю откуда у человека с такой хронической гипотонией столько сил и такая скорость реакции: он полниеносным движением правой руки отбросил ложку вместе с санитаром. Потом одна из молодых нянечек случайно задела коготь халатом. Еле успела убежать. Судя по траектории движения её уже инструктировали, так как бежала она в сторону дежурных санитаров, которые с большим трудом заломали скромную тушку Когтя. В третий раз коготь был задет кем-то из психов. Он тоже уже знал что делать (это был какой-то наркоман на излечении, в принципе адекватный ещё пока парень) и бежал туда же, громко вопя. Все три раза закончились сульфозиновым крестом и азалептином.

К слову о сульфозине. Это коллоидная сера в каком-то масле. После введения температура тела повышается, а пациент испытывает боль, которая усиливается при любом движении. Говорят помогает от проявлений шизофрении. На самом деле помогает от ЛЮБЫХ проявлений даже у таких брутальных дядь, как Борода и Коготь. Сутки после креста пациент избегает проявляться хоть как-то. Сульфозин настолько силён, что после второго виденного мной приступа коготной ярости Когтю обрезали коготь. И он не возражал. Чтобы переносить эту пытку легче (наша карательная психиатрия — самая гуманная карательная психиатрия в мире) ему давали азалептин. Это такая таблетка, 1/16 которой вырубает даже нарка въебавшего четверть грамма свежих и чистых спидов в глубокий нездоровый сон. Когтю давали две целых.

Котаны, простите, больше не могу, я ещё продолжу эту тему по соответствующему тегу, но позже. Пока ешьте что дают

Тут всё чаще вспоминают 2007-ой год. Мол эмо, Стигмата, Блейзер, тектоник, хуйня всякая. Карощ, котаны, мой 2007-й год был гораздо более эпичен чем эмо-готическая хуйня.

Вы видели фильм «23»? Нет, не с кривлякой Керри, а тот немецкий, про амфетаминового хацкера Карла Коха? 98-го года выпуска. Так вот, там звучит фраза: «23 года – отличный возраст для смерти». Я в 23 года густо обмазывался киберпанком и постмодерном, жил от припадка до припадка, охуевал в край, ебался чаще чем Рокко Сиффреди и попробовал почти всё. В тот год, как мне кажется, я лишь по стечению обстоятельств избежал героина и гомосексуализма. 2-3 смерти в неделю располагают к развязности. Если вы считаете сравнение эпилептического припадка со смертью напыщенным преувеличением, то желаю вам пройти через это. Так вот, я упарывался чем попало (избегая прокалывать кожу), ёбся налево и направо (почему-то в гондоне. Не то, чтобы я боялся что-то подхватить – это было похуй, просто воспитание, биохимическая лаба, плюрати контрол, все дела) и участвовал во всяких начинаниях. Сам дивлюсь своему тогдашнему бесстрашию. Да, важный момент: перед большинством припадочных у меня было (и остаётся) преимущество в виде пиздец какой ранней ауры с очень предсказуемым течением. То есть я (если не бухой в хлам) распознаю приближение припадка, и по ходу течения ауры могу довольно точно спрогнозировать время до начала реального риска припадка. Это охуенный козырь в хуёвой жизни, правда.

В 2007 году я жил с одной хипповой тян - Рыськой, с которой уже успел и покататься стопом, и повлипать в нездоровые движухи и повыкарабкиваться из них, трахнуть её, пару её подруг у неё на глазах, и ещё пару в её отсутствие, потусить в клёвых местах и компаниях, а главное мы научились коммуницировать в трегольнике она-я-эпилепсия. Девица она была ёбнутая (в хорошем смысле слова), смелая и умная, совмещая это всё с симпатичной внешностью и сиськами. Да, я удачливый ублюдок. Рыська тогда хотела продолжать учёбу на истфаке, и в связи с этим ввязалась в экспедицию по местам былой славяно-балтской славы. А я недолго думая увязался следом, так как существо я от рождение любопытное. Единственное, что меня держало на одном месте – грызун. Прелестная капюшонная крыса Чучундра, умевшая в кучу трюков. Умная, добрая, ласковая зверюга, с равным успехом строившая и рыськиных котов и (спойлеры) детей спонсора экспедиции. Впрочем, навыки инженера и умелые ручонки помогли мне допилить клетку так, чтобы она смогла пропутешествовать с нами. Помимо Рыськи и меня в том мегатрипе принимали участие 4 настоящих архолога, спонсор, с женой и детьми, мой камрад – человек-таракатор Антониус и огромная бензопила. Правда спонсор сотоварищи приехал не сразу и тусил не до конца, но это уже мелочи. Наша туса добралась до Пскова попутным транспортом (начальник экспедиции Попов, с женой Зоей на УАЗике, Сорокин на Ауди, Журавлёв электричкой, а мы стопом), до Гдова потом безмашинных довёз специальный автобус, а от Гдова до Княжьего борка КАМАЗ. С КАМАЗа мы разгрузили палатки (советские брезентухи), теплоизоляционные плиты, ватные спальники, лопаты, совки, метёлки, вёдра, топоры, очаг, стол... Там было много всего на самом деле. И разбили лагерь. Потом мы с Рыськой ушли в лес (все решили, что совокупляться, но нет, я просто устраивал пенную вечеринку в честь приезда, а Рысь следила, чтобы я не слишком увлекался шейком и твистом об пни), а Журавлёв с Камрадом рыли сральную яму на месяц (это была большая яма!). Посидели у костра, рванули фейерферк, побухали и расползлись по своим палаткам.

Следующий день был свят, как пасха у евреев: 15 августа, день археолога! Мы попили (да, водки) прошли ликбез, попили (водки), разметили квадраты и бровки, дооборудовали лагерь, попили (водки), обустроили стол, попили (водки), натянули тент, попили (водки) расставили праздничный харч и нажрались в адовы сопли сатаны в хлам, в грязь в говно, до потери пульса, реакции, смысла жизни, человеческого облика, в общем, как обычные археологи. А на следующий день началась страда. Похмелья, кстати, что характерно, не было. Всё-таки сон в палатке, холодные воды Плюссы и стакан травы способны творить чудеса.

Я не буду подробно рассказывать унылое времяпрепровождение настоящего копателя. Снятие дёрна рулонами (потом всё возвращается на исходные, и дёрн кладётся на место), забивка реперной точки (это такой металлический шест, который упирается одним концом в Балтийский гранитный щит, а другим торчит наружу и относительного него промеряется высота находок), полноценная разметка площадки и бровок, снятие первых чёрных слоёв, ручное прочёсывание первых вёдер отвала, и прочая поебота. Единственное событие произошло в середине дня: к нам приехали менты из соседней деревни и спросили документы на архологические работы. Сергей Германович всё дал, рассказал что именно мы делаем, отечески проводил служивых и вернулся к нам с глубокой мыслью:

– Пидарасы ёбаные, блядь, уебаны! Сами ни хуя не делают, выпиздни сраные, и другим, блядь, нихуя не дают! – после чего грязно и многословно выматерился.

С тех пор прошли года, но до сих пор я убеждаюсь в правоте Поповича.

Впрочем, я отвлёкся.

Суть археологии в горизонтальности, слойности, внимании и КОПАТЬ. Если вкратце пересказать наш ликбез, то получится, что от нас требовалось КОПАТЬ внимательно снимать слои земной поверхности лопатой, стараясь делать их как можно более горизонтальнее. Иногда слойность и горизонтальность конфликтуют, но для этого и придуман начальник экспедиции: он решает приоритетность критериев исходя из своего опыта. Впрочем, принятия решений первые полметра не требовалось. Требовалось КОПАТЬ
КОПАТЬ
КОПАТЬ
КОПАТЬ
КОПАТЬ
КОПАТЬ
иногда прерываясь на перекур. Кстати, курить рядом с раскопом нельзя – радиоуглеродный анализ не велит сыпать пепел в образец. Так же туда вообще не рекомендуется грызть семки, проливать чай и плевать. Поэтому курили мы сильно меньше городского режима.

Что характерно, первую неделю Попович с Зоей хуячили больше всех. Потом они тоже хуячили, но уже в лагере, каталогизируя образцы, заполняя всякие отчёты для разных инстанций, зарисовывая и зафоткивая во всех возможных ракурсах работу и её результаты, короче никто из нас не хотел быть на их месте. К тому же менты к нам ездили на экскурсии, благодаря чему словарный запас участников экспедиции обогащался всё более цветастыми эпитетами и метафорами.

Работа была организованно очень рутинно. В семь вставал дежурный по лагерю, а со второй недели и я (так как я разжигал очаг даже в дождь и ветер без бензина), он разжигал очаг (точнее я ему разжигал), готовил завтрак, в восемь будил всех, кормил. После завтрака рабочая группа с лопатами пиздовала километр до раскопа, а дежурный прибирал лагерь, готовил обед, рубил дрова и помогал начальству в его нелёгком (без сарказма) труде. В два часа приходили усталые копатели, обедали, после чего возвращались на раскоп, а дежурный мыл посуду, готовил ужин, рубил дрова, таскал воду, рыбачил и опять помогал начальству. В восемь был ужин, потом два часа развлекухи у костра под гитарку, в десять отбой. Ах, да, чуть не забыл: каждая запятая в моём описании распорядка — это стопка водки. Или больше. На воздухе, при физнагрузках и жирной хавке это не приводит к алкоголизму, просто слегка разноображивает день. И, да, на раскопе не пьют. То есть копатели пьют только с пищей и вечером и за день выпивают значительно меньше дежурного. Зато вечером пьют так, чтобы свести баланс. Таким образом проходит шесть дней в неделю, а на седьмой все отдыхают как могут ,,,,,,,,,,,,,,,,, а потом как не могут,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Как не трудно понять, самые клёвые истории происходят на дежурстве и в выходные. Не потому, что «,», а потому, что на раскопе происходит только КОПАТЬ. Да, находятся развалы горшков, замеры теодолитом, предметы материальной культуры, следы вкопанных конструкций и сгнивших инструментов, крицы, угольные ямы, кости, лущильные чешуйки кистепёрых рыб и всякий иной хлам, но это рутина, которая перестаёт отличаться от КОПАТЬ на третий день. Нет, это не скучно, это обыденно. А дежурный занят разнообразной деятельностью. Нам всем сильно повезло, что я взял с собой Чучундру, так как эта прелестная крыска брала на себя детей спонсора (бывшего ученика Поповича) и поэтому в распорядке дня я не указываю ни её, ни спиногрызов. Когда же спиногрызов ещё/уже не было Чучундра тусила с начальством, защищая Поповича и Зою от жуков и лягушек посредством поедания оных. И плела огромное гнездо из травы в своей клетке.

Первой случившейся историей были браконьеры. Их поймал Попович. Они пришли снимать ранее поставленную рядом с лагерем сеть, и обогатили нас ведром прекрасных щук, лещей и язей, а так же обещанием никогда больше так не делать. В знак доброй воли они оставили ещё и сеть. Мы, кстати, ей не пользовались, а честно подарили местному леснику, корешу Поповича. К сожалению в тот день я хуячил лопатом КОПАТЬ и знаю эту историю лишь в канве пьяного вечернего угара, поэтому подробности растворены в смеси алкогольно делирия с дымом можжевеловых веток. Но могу заверить, что щуки и язи в ухе были отменно вкусные, а копчение лещей развлекло дежурного следующего дня.

Моя история началась с выходного, когда я пошёл до деревни (семь километров) в добровольный продовольственный поход. Мне дали бабла, наставление взять товарные чеки без слова «водка» и столитровый рюкзак. Я дошёл до сельпо, купил консервов, колбас, хлеба, молочки, кофе, горчичный порошок и декалитр водки на неделю. Продавщица впервые видела, чтобы городской так смачно закупался, поэтому была готова к словосочетанию «товарный чек». Я худо бедно объяснил ей, что слова «водка» в чеке быть не должно, поэтому там красовалась гордая строка следующего вида:
– колбаса мясная, фасованая 0.5 л 20 штук.

Над этим чеком угорали все. Потом спонсор его выкупил по цене написанной в чеке, говорят заламинировал и повесил у себя в бухгалтерии.

Закупив всю эту уйму товаров я сложил их в свой скромный столитровик и, посредством табуретки и многословного мата, напялил этот душераздирающий пиздец на свои тогда ещё не окрепшие плечи. Пошатываясь я вышел из лавки, провожаемый восхищёнными взглядами продавщиц и полуденных бухариков. Обратный путь составлял прежние семь километров, из которых только первый хоть как-то напоминал просёлочную дорогу, а последующие были раскатанным лесовозами трактом в гдовских лесах. Содержимое рюкзака имело вес мало отличный от моего тогдашнего веса (около семидесяти кг), поэтому этот путь я запомнил надолго. Адов пиздец, вот как вкратце можно описать моё восприятие того пути. Ёбаный адов пиздец, ебись он троехуйным проебом, в бога, блядь, в душу и в ебеню матерь.

Но каков был восторг моих коллег!!! Особенно в тот момент, когда я достал чек.

Спустя три-четыря дня прибыл спонсор с друганами и семьёй на двух паркетниках: Мицубиське и УАЗе Патриоте. Им навстречу был послан гонец в виде Камрада Антониуса. Прелесть в том, что Камрад до сих пор имел весьма посредственные представления о проходимости паркетных внедорожников. Поэтому он указал тот путь, который показался ему проходимым и коротким.

Княжий борок это остров. Точнее (полу)остров Шрёдингера. Полгода он остров, а другие полгода он полуостров. И это полу — охуенное кочковатое болото, рассечённое дренажными канавами шириной в два метра и такой же глубиной. О канавах Камрад, ясное дело, не знал. Прелесть такой канавы в том, что машина въехавшая в неё упирается мордой в дальнюю стенку, балансируя на брюхе. И колёса её не касаются земли. Ни передние, ни задние.

Вы никогда не искали в сельской местности трезвого тракториста во второй половине субботнего дня в конце августа? И не пытайтесь. Имеет смысл искать того тракториста, который сможет дойти до своего агрегата. Но это тоже сложно. Впрочем, желание посмотреть на идиотов посадивших УАЗ Патриот и космический гонорар (500 рублей) творят чудеса. Из двух найденных претендентов первым добрался небритый Васян. У Васяна был перегар, мутный взгляд, трактор «Белорусь», а главное у него была большая воля к победе, чем у его клона Коляна, который не дошёл до своего трактора каких-то пятьдесят метров по причине переосмысления ценностей в пользу здорового сна. Пока мы добирались на тракторе в глубины местной Гримпенской трясины, доблестный спонсор сотоварищи пытался вытянуть Патриота посредством Мицубиськи. С предсказуемым результатом. Гонорар Васяна стремительно вырос до 1000 рублей «если за час справишься». К чести Васяна он справился. Ничуть не обедневший спонсор поехал по «нормальной» дороге в лагерь, а Васян поехал в запой. В деревне на 1000 деревяшек в 2007 году можно было пить неделю, а то и две.

Но самая странная история произошла уже в сентябре. И со мной. Она может и не такая эффектная, но зато наиболее психоделичная среди всех перлов той экспедиции к объекту «Горки-15»

Я дежурил в лагере. Был мягкий и томный осенний день. Ребята поевшие моей утренней стряпни (смесь овсянки с пшёнкой и сгущёнкой в чугунном котле) ушли копать, а я сидел и помогал Поповичу в каталогизации дохреллиона осколков большого горшка, пряслиц, точильных камней, бус и металлических предметов неясного назначения, параллельно затачивая ножи и топоры затупившиеся за время экспедиции. Каталогизация процесс сложный, там без поллитры не разберёшься, поэтому Попович достал оную и ополташивал наш с ним дуэт каждые несколько минут. Незаметно мы слегка окосели в хлам. К этому моменту я наточил ножи до бритвенной остроты, а Попович отделил зёрна бус и пряслиц от плевел горшка. Он ушёл в свою палатку хуячить новые страницы отчёта, а я пошёл к столу делать обед.

Надо сказать, что лагерь наш был с двух сторон (северной и западной) окружён орешником. С южной стороны текла Плюсса, а на восток, за кустами какой-то хуйни, расположилась просека, которой мы пользовались как дорогой до раскопа и деревни. Орехов в орешнике была уйма, они уже почти поспели и радовали нас всю экспедицию. Сколько бы мы их не ели, меньше их не становилось. Так вот, сажусь я за большой стол и вижу нож, который ранее пропустил и не взял в заточку. Что ж, нехорошо оставлять труд незаконченным. А нож такой длинный, сантиметров 30, шириной в пол ладони. Старый советский поварский нож. И я его точу. И мне хорошо. И тут со стороны просеки из кустов, прямо сквозь них выходит мужичок. Он явно не ожидал увидеть палатки и рыжебородого детину на этом месте. Я сижу, пьяненький, точу здоровенный нож. И мужик смотрит на это заворожённо. Минуты три длится эта ситуация. Наконец я не выдерживаю максимально вежливо спрашиваю:
– Вы что-то ищете?
Мужик нерно сглатывает и почему-то тонким голосом отвечает мне:
– Я тута, эта, короче, в общем, ну, как его...
– Ну-ну, – приободряю я его, делая приветственное, как мне кажется, движение сверкающим от заточки ножом, – говорите.
– Орешник! – Пищит дядя, беспомощно оглядываясь.
– А, ну это там! – тем же ножом я указываю современному собирателю конечную цель его одиссеи.
– Спа-спа-спасибо, – отвечает дяденька и стремительно убегает прямо в спасительную глубину куста лещины за моей спиной.

Я удивляюсь его поведению, промываю нож и начинаю резать им помидорки для обеда. Примерно на середине второй помидорки меня вдруг осеняет, что дядька просто испугался огромного ножа. И меня это веселит так, что я начинаю хихикать, продолжая резать помидоры. И тут из кустов выходит тётенька, ровесница того дяденьки. С лукошком в руках. Я ей улыбаюсь и она бодренько вопрошает меня:
– Простите, а мой муж тут не проходил?
– Ага, пару минут назад. Ушёл туда, - киваю я на куст.
– Куда? – удивилась тётенька.
Я показываю на куст и тут понимаю, что рука, указующая на куст сжимает тот самый нож, который я заточил до бритвенной остроты. И с него капает томатный сок. С кусочками мякоти. И лицо тётеньки меняется.
– Да, не бойтесь вы, он в куст ушёл. Сам. С ним всё в порядке, – неуклюже оправдываюсь я перед женой лещинного собирателя. Она коротко кивает, бледнеет и с максимально пристойной скоростью скрывается в указанном направлении. Надо ли говорить, что это ситуация меня откровенно смешит? Смеюсь я громко и жизнерадостно, поэтому вскоре те же кустики раздвигаются вновь и предъявляют мне нового мужичка-лесовичка. У него в руках трость и сумка, на голове пенсионерская панамка, а на лице недоумение. Наученный опытом общения с его собратьями по разуму я ничтоже сумняшеся спрятал правую руку с ножом за спину, продолжая пьяно ржать, всхлипывая и брызгаясь слюнями. Когда смех мой становится спокойнее, новый мужичок вежливо спрашивает у меня:
– Простите, здесь такие не проходили такие двое, с корзинкой такой, в такой ещё болоньевой куртке, такой мятой, короче, ну...
– Ага, – взрываюсь хохотом я, – проходили! Туда!
– Куда?
– В куст. В куст понимаете. Они ушли в куст. В тот!
Меня совершенно загибает от хохота – хули, пьяный же. И от хохота я забываю причину неудобного расположения правой руки. Я вывожу её из-за спины, чтобы утереть проступившие на глазах слёзы, смотрю на нож, на стекающую плоть невинно убиенных помидоров, замолкаю, поднимаю глаза... А мужичка-то уже и нет, только лещина трепещет в том месте где её пересёк стремительный шаг пожилого поклонника лесного ореха.

Тут я раскисаю. А когда раскис надо рубить дрова. А что пьяные уебаны делают перед рубкой дров? Прально! Проверяют остроту лезвия на волосах левой руки. И режутся. А надо заметить, что пьяные уебаны существа полнокровные, крови из них идёт много, весь топор в крови, и рубашка — такая светлая х/б рубашка, ну, мятая короче, х/б рубашка, светлая такая. Тут-то и выходит последняя на этот день тётенька. Пожилая такая тётенька, божий одуванчик в беленьком беретике. С вопросом на устах. Завидя её я уже знал что это будет за вопрос. И чтобы не слушать многочисленные косноязычные междометия сразу громко ответил:
– Там они все. В кусту. В том. Перед палаткой. Сами туда ушли.
Одуванчик бледнет, открывает рот и громко кричит:
– Счастье!
– Что? – мирно хуею я.
– Счастье!!! Счастье!!!!! СЧАСТЬЕ!!!!!!!!!!!!111111 ГДЕ ТЫ СЧАСТЬЕ?!!!!!!!!!!1111111РАСРАСРАСАДИНАДИНАДИН!!11
Ну, думаю, поехала тётенька! Ща впадёт в амок, прикусит блузку и порвёт меня к хуям во славу Тюра. Реально я в тот момент приссал. Представьте себя на моём месте. Уже думаю что делать, как её оглушать если вдруг моя догадка верна, как вдруг выбегает мелкая шавка из леса.
– Счастье, милая, пойдём, – говорит тётя-одуванчик и уходит в куст лещины с гордо поднятой головой.

Короче, в тот обед ржала вся экспедиция. Что характерно, более эти собиратели в лагере не появлялись. Судя по следам они ушли далеко на север. Возможно в Вальхаллу.

Сейчас, когда дома из всего возможного алкоголя один лишь сидр, да и тот приготовится не раньше, чем через месяц, я время от времени задумываюсь о своей тяге к этому мерзкому наркотику. Откуда она у меня началась я не знаю, от слова "совсем", так как в той приличной семье, в которой я рос, употребление алкоголя было даже не под запретом, просто не в фаворе. Никто не пил иначе, как на праздниках. И напраздиках все кто пили, делали это по чуть-чуть, исключительно отдавая дань традиции. Такими же были и все знакомые родителей - они приходили в гости на праздник не ради распития алкогольных напитков, а за чем-то другим. Чаще всего за общением. Не знаю почему, но я пошёл не в родителей в этом вопросе. И не в этом тоже. Алкоголь, наркотики, литературные предпочтения - всё это в родительском доме отсутствовало (вместо литературных предпочтений была великая литературная традиция). Откуда я этого понабрался - не хочу даже задумываться. Если касаемо наркотиков - это я ещё понимаю, всё-таки учёба в Политехе, но знакомство с алкоголем я начал ещё до той учёбы. Не то чтобы это была любовь, но иногда я не хило с ним подвисал... Хотя да, период общаги, конечно по количеству возлияний не сравнится ни с чем, разве что с лабой. Но в лабе не было никаких развлекательных функций в распитии алкоголе - это был тяжёлый труд на выездах и мероприятиях, к алкоголю относились почтительно, употребляли жёстко, тяжело, безо всяких соплей.

Собственно с алкоголя для меня лаба и началась. Конечно, сначала была экскурсия, но это не то. Цветы на первом свидании ведь никто не считает сексом? Вот. Настоящий секс начинается не раньше предварительных ласк (романтики, ебало завалите!), а в случае лабы это были экзамены, проверочные посещения, пьянка и крысы. Именно в таком порядке. Почему-то крысы у меня были после пьянки. Возможно из-за того что я рыжий - у меня ведь нет души, а значит никаких проблем с расчленением живых существ у меня возникать не должно. Экзамены были простыми до неприличия, особенно для человека с нормальным представлением о химии (а я всегда любил и умел химию). Парочка посещений, во время которых ты как дурак стоишь, молчишь и нихуя не делаешь, пока люди херачат интересные штуки у тебя под носом - это было скорее скучно. Оставался тест на крысах, но их доставка задерживалась, поэтому меня приняли авансом, а по добрым биохимическим традициям свежепринятый человек начинает свой путь с самой никому не нужной, тяжёлой и низкооплачиваемой работы. Специально для этой работы в лабе стояло 10 микроскопов. Все молодые работники лабы использовали эту хуйню исключительно один раз за карьеру - при поступлении в лабу. Тяжёлые, неуклюжие, 200-кратные советские микроскопы не предназначены для биохимии, а уж для биофизики... На них даже срезы микротома толком не посмотришь, что уж говорить о более тонких материях.

Я этих мастодонтов заметил ещё при первом посещении лабы, так как мама из своей лабы один такой приносила на поиграться. Спрашивать об их назначении было неловко, поэтому я мучался вопросом молча, благо условия присутствия в лаборатории располагали. Но вот наступил тот день, когда мне позвонил Куратор. Куратора звали Миша, он охуенный чувак, но тогда я его побаивался. Миша спокойным и ничего не предвещающим голосом предложил придти в лабу ближе к вечеру, часиков после пяти где-нибудь. Я радостно согласился просто самому факту звонка, не смотря на то, что истошный крик моего нищебродского сименса сфокусировал на мне внимания препода по специальности.

Пары кончились где-то в три, но они кончились в четвёртом корпусе, в том, где находится политеховская столовая и для преподов и для студентов. В те благословенные времена там были столики для курящих, легальное пиво для студентоты и легальная водка для преподов, модные жестяные пепельницы и офигенные пирожки, за которыми я естественно не мог не заскочить, коль скоро был так близко. Те пирожки мне с одной стороны помогли, а может и не помогли, а наоборот, чёрт знает. Со столовки я ломанулся к метрополитену, там, через светофор, была остановка самой волшебной маршрутке в моей жизни - 252-ой. Прямо от Политеха она меньше чем за час привозила скромного плательщика 17-ти рублей на стрелку Васильевского острова, где у плательщика была возможность выскочить на светофоре на Биржевой площади и, сгибаясь от неизбежного ветра, проковылять мимо Военно-Морского музея, свернуть до Зоологического музея и, всем видом изображая потенциальный экспонат Кунсткамеры, юркнуть в большую дверь под вывеской "Институт Высокомолекулярных Соединений", где уже с чистой совестью плательщик 17-ти рублей мог начать притворяться работником науки.

Прелесть таких лабораторий в том, что без халата и сменки нельзя. Так как я там не работал - у меня не было ячейки, а поэтому я возил халат с собой. На всякий случай каждый день. Чтобы оценить масштабы бедствия в моей голове замечу, что за предыдущие две недели я доезжал до лаборатории 3 раза. В общем, я подхожу к лаборатории, слышу там голоса, вешаю пальто в сушилку (да, там была классная самодельная сушилка для одежды запитанная тёплым и сухим воздухом от комнаты-термостата), и, натянув на харю выражение спокойной заинтересованности захожу внутря. А там все микроскопы выставлены в ряд на длинном столе, рядом с каждым стоит мензурка, и вокруг этого натюрморта сгрудились мои будущие коллеги. Только завлаб -- Марк Исакович -- с бутылью в руке рядом с компьютером что-то смотрит. На скрип двери люди оборачиваются, а рожи у них хищные, злые, в глазах читаются мерзкие мысли, всё как я люблю, ещё и запах уксуса вокруг, и лёгкая тоника изомасляной кислоты (один из мерзейших запахов вообще-то, но мне нравилось). Огромный толстый Вадик поправляет очки, прищуривается и говорит:
-- Про чистку оптики методом тонкого слоя слышал?
-- Ну, слышал. -- я опешил маленько даже от такой прямоты. Ни тебе здрасьте, ни как дела.
-- Бери бутылку у Марксакича тогда и приступай.

Интонации конечно так себе, но выглядит ритуально, я выёбываться не стал. Взял бутыль, налил в мензурку 30 миллилитров, смотрю на присутствующих, а лица у них серьёзные, но вроде одобрительные, поэтому я вдыхаю, выпиваю залпом обжигающий глоток и, максимально раскрыв рот выдыхаю на стекло окуляра. Тот, что характерно, запотевает. И тут я осознаю, что тряпочку-то я и не спросил. Рукавом, понятно, нельзя протирать, а протереть надо, пока конденсат не испарился, я нервно оглядываюсь и вижу, что в нагрудном кармане Миши вроде как чехол его очков. Наглость - второе счастье. Я беру чехол (надо сказать что с момента выпивания ещё не прошло и секунды, просто мозг перешёл в режим панической производительности, из-за чего, назло алкогольной амнезии, в нём осталось довольно много деталей того вечера), вытаскиваю оттуда мишину тряпочку для оптики и использую по назначению. Позже выяснилось, что отсутствие тряпочки -- важный момент. По канону её надо спросить перед началом действа, но тот вариант действий, который выбрал я лаба одобрила единогласно. В конце концов, я же выкрутился.

Протерев окуляр я снова посмотрел на своё строгое жюри. И тут я осознал, что за мерзость мне предстоит. На столе было десять микроскопов и НИКАКОЙ ЗАКУСКИ. А на лицах застыло ожидание. Что ж, я снова налил в мензурку 30 мл и повторил операцию. Вторая мензурка пошла тяжелее, но чего не сделаешь ради науки. Потом третья. К четвёртой я осознал, что твёрдость руки упала, когда мениск спирта оказался не на отметке 30, а на 35. Пятая снова была тридцать, ну, может чуть больше, шестая оказалась вдруг 40, в седьмую я попытался налить 25, но сучья бутыль пробулькнула и получилось снова 35, на восьмой я осознал, что уже пьянею, при том, что основная масса спирта ещё только в процессе всасывания. Тут до меня дошло, что ритуал проходит в гробовой тишине, а на лицах уже не торжественно-саркастическое выражение, а смесь любопытства и азарта.
-- А сколько микроскопов надо чистить?
-- Скажем так, ценз ты прошёл, и уже давно принят, -- в язвительности Марины была какая-то дополнительная эмоция, поэтому я сразу задал второй вопрос:
-- Вы что, ставки делали?
-- О, и допзадачу взял! Видимо Мише всё-таки повезло! -- Это уже Марк Исакович. -- Ладно, формальности мы закончили, я побегу.

И все вдруг резко засобирались домой или по делам. Я переоделся обратно в уличное, стал складывать уже халат, как вдруг Миша, превратившийся из куратора в непосредственного руководителя молча взял халат у меня из рук и повесил в пустую ячейку.
-- Табличку я тебе завтра распечатаю. Сменку, кстати сюда же. И можешь оставить то, что тебе ненужно прямо завтра на парах. После пар, кстати, жду.

Я благодарно кивнул, пожал ему руку и слегка пошатываясь.

В метро меня развезло в кашу. В электричке была такая жара, что я до сих пор не понимаю, как мне удалось выйти на нужной остановке. Домой я ввалился на рогах. Мама посмотрела на меня, прищурилась и коротко спросила:
-- Сколько?
-- Восемь, -- гордо ответил я. Мама помолчала, а потом вдруг задумчиво произнесла:
-- Всё-таки ты у меня тупенький. Трёх ведь достаточно!

Утром у кровати меня ждали рассол, таблетка аспирина и какой-то витаминный набор на базе тиамина -- мама у меня всё-таки не абы кто, а биохимик. Нельзя сказать, что меня терзало совсем кошмарное похмелье, но все вышеперечисленные предметы мне всё-таки были более чем кстати.

Пары начинались в 10.00, и, чтобы успевать на них, я ездил на любимой многими гатчинскими студентами электричке 7.58, после чего меня ждала красная ветка, тогда ещё разомкнутая на участке Мясная-Мужеложества. На Лесной, собственно, в ожидании древнего хтонического божества по имени Автобус №80, меня и настигла смс восхитительного содержания: "Привезли крыс. В 16.00 как штык". Кажется это была среда. В смысле пары заканчивались в районе двух, то есть я успевал в лабораторию, даже с запасом. Кто бы знал, как мне было сложно просидеть лекцию у Гаврюшина, несмотря на то, что квантовая химия мне в лабе требовалась сильнее, чем наличие ног. Я уж не говорю о невыносимости голоса Андрианова, что-то там вещавшего о ядре линейного отображения (именно этот вопрос, кстати, мне и попался на экзамене потом). Когда всё это закончилось, я пулей вылетел из недр второго корпуса и помчался на 252-ую. В лаборатории я был в 15.26. На ячейке уже висела табличка с фамилией, внутри лежал мой личный ключ, а в комнате холодильнике меня ждал мой личный начальник с огромной проволочной переноской в руках. Внутри скакало два десятка лабораторных крыс. Это был последний день в их красноглазой жизни.

Мой начальник Миша был очень клёвый персонаж. У него было много друзей в разных ВУЗах Ленинграда в том числе и в КиТе. А КиТ замечателен тем, что иногда местным учащимся на оператора выдают мегаквест -- наснимать материал из жизни научных сотрудников. И даже направляшки раздают. Но будущий оператор Женя (друг Миши) был не из числа тех, кто выбирает лёгкие пути, нет. Он выбирал исключительно свой собственный. И в тот день его собственный путь проходил через нашу разделочную. Сей прекрасный зародыш телеоператора хотел снять эксклюзив. Пока Миша меня инструктировал он ставил треногу, пристраивал к ней здоровую бетакамовскую камеру, искал место для отражателя и совершал много других операторских манипуляций, включая забивку здорового косяка. Когда мы вошли в "бокс для работы с живым материалом" (так гласила надпись на двери) там уже стояла вся эта машинерия. Переноску нёс уже я.

Крысы были поставлены на специальный "кровавый" табурет, после чего Миша достал первую и начал инструктаж по быстрому умервщлению несчастных грузунов, с последующим извлечением интересующих нас плюшек. Он за шею прижал крысиную голову к столешнице, взялся за хвост и резко дёрнул. Сначала послышался тихий хруст, и тут же за ним громкий стук. Женя потерял сознание. Он чудом ухитрился шлёпнуться без травм для камеры и лежал на холодном полу. Неприятный момент был в том, что крысы эти были подотчётные и их семенники, мозги и почки были практически на вес золота. Ну, точнее серебра -- всё-таки их допустили до пропускания через мои кривые культяпки. Так вот, чтобы извлечь органы в должном состоянии, сразу после умерщвления необходимо прокачать по кровеносной системе физраствор. Сразу, это в течении минуты, или быстрее. Крысе, которая мертва лишь формально (ну, мозг уже не получает сигналов от тела) надо вскрыть грудную клетку (сначала скальпелем, потом специальными ножничками типа маникюрных, только с прямыми концами), найти сердце, рассечь правый желудочек, а в левый желудочек ввести иглу заранее приготовленного шприца с раствором, и медленно прокачать жидкость. Седце, кстати, в этот момент ещё бьётся. И вот только после этой, тащемта, не самой хитрой операции можно отвлекаться на слабонервных операторов. Да, оказать помощь Жене мог и я, но тогда бы я пропустил инструкции, а это мне показалось не самым хорошим вариантом развития событий. Когда первая крыса отмучилась, Женя получил в нос нашатырём и пришёл в себя. Он был того милого цвета, который приобретают старенькие известкованые стенки подъездов после мочеиспускания -- эдакая смесь светло-жёлтого с бледно-серым. И венки зелёненькие.

Женя извинился, и пошёл курить. Мы тем временем извлекли необходимые органы, бросили их в дьюар с азотом (разрыв клеточных мембран для данного исследования был только на руку) и Взялись за следующую крысень. Её убивал уже я сам. В тот момент, когда входил Женя я как раз дёргал за хвост.

Вы не задумывались зачем крысы обгрызают щетину на хвосте? Чтобы он был гладким. Чтобы хищник был вынужден сильно сжать эту лысую кожу. Тогда она легко слезает, как чулочек, оставаясь в зубах хищника. Ну или в руке у незадачливого исследователя. А сопровождается это громким визгом терзаемой животинки и чем? Правильно стуком головы оператора об дверь.

Калечную мученицу мы кинули в переноску -- хули ей по дзену, если живая -- а Жене снова была оказанна первая помощь в виде нашатыря. Тут как раз пришли девочки: язвительная Марина и её весёлая подчинённая Саша. С ними в лаборатории сразу стало больше мотивации для успешной работы и крыс. Они с собой принесли ещё десяток страдалиц на поругание. Так как все крысы были одинаковые и суть поругания у всех научных групп была одинаковая мы решили объединить усилия и перейти в режим соревновательного коммунизма. В смысле все режут общий массив живого материала в общий дьюар, а та группа, которая нарежет больше поит другую напитками. Женя клятвенно заверил нас, что больше никаких обмороков (пиздабол), в общем, вечер становился томным.

Оставалась одна проблема: я оборвал крысе кожу с хвоста по самый корень. Хрящ хвоста очень скользкий, к тому же весь в лимфе и крови, за него уже не подёргаешь. Я вопросительно посмотрел на гуру, ожидая удара бамбуковым посохом, но мой наставник со вздохом просто взял крысу в руку, так чтобы она не могла его кусить и сказал:
-- Жизнь отличная штука, как ни крути!
На последнем слове он резко провернул голову крысе до характерного хруста. Мы замерли в ожидании стука, но Женя устоял, поэтому дальше я лихорадочно вскрывал свою жертву. Удивительно, но прокачка физраствора у меня сразу получилась на ура. Потом я аккуратненько извлёк почки и семенники и стал отделять голову. Так как вместо пилящих движений я в основном давил, глазки грызуна весьма выразительно лезли наружу. Один даже вообще полностью вылез под восторженный стук оператора. Все присутствующие восхитились его высочайшим профессионализмом, так как падая он не задевал треногу и милая Саша дала ему нашатырь.

Подробно описывать последующий праздник крови и внутренностей я не буду. Всё шло по накатанной схеме, дьюар наполнялся, переноска пустела, Женя держался всё лучше, камера писала. Ближе к концу Женя уже полчаса держался на ногах. Из-за отсутствия стука мы даже забыли о его присутствии. Собственно на одной из последних крыс у девчёнок возник вопрос об анатомии крыс. Что-то о пропорциях кишечника. Ну, мы же не гуманитарии, чтобы спорить из-за хуйни! Саша взяла труп свежевыпотрошенной крыски, щедрым жестом рассела брюшную полость полностью, выковырнула кишечник пальцами и стала пядями измерять его длину. Женино лицо стало цвета спирулины и он выполнил свой магический пируэт в последний на тот день раз. Это был финальный обморок, из которого его было сложнее всего вынуть. Мы совали ему под нос нашатырь, поднимали, он видел кровавый поднос с размотанными кишками крысы, обмякал (а был он вовсе не стройный дрыщ, в отличии от нас) и тянул нас с Мишей вниз, в спокойную прохладу. До нас это дошло не сразу, поэтому мы минуты три поразвлекались с ним как с атлетическим снарядом, прежде догадались сначала вытащить его в соседнее помещение, а там уже поднимать. Пока мы так упражнялись бабы дорезали последних крыс, и в результате мы с начальником должны были поить их пивом.

В общем, первый секс с наукой мне понравился. До сих пор я вспоминаю те два дня с радостью и удовольствием. Единственное что меня мучает, так это вопрос: как Женя проводил монтаж отснятого материала? Там же два часа расчленёнки нонстоп! И, да, как эту работу оценил его преподаватель?

нет ли вероятности что либертарианский индивидуалок выродится до квазианкапа и станет ussr-лайк диктатурой?

что угодно можно стать чем угодно, нет никакой политической идеологии, которая бы общество за яйца к брусчатке в этом плане прибивала. как монархия может стать демократией или еще чем-нибудь, так и либертарианское общество может трансформироваться во что угодно.

корявым воплощением утопической идеи

корявым воплощением корявой идеи. от политэкономии открещивались все кто мог, это самое слабое у маркса было. но тут даже не в идеях дело, а в стиле управления: если ты почитаешь как проводились и в каком виде любые экономические реформы (нэп, хрущевская децентрализация, косыгенские реформы, перестройка), то у тебя все вопросы отпадут, тут независимо от идей все было бы очень хуево (если проблемы игнорировать до последнего, а потом в последний момент пытаться в нереальные сроки резко все исправить, то ничего хорошего не выйдет).

и этот стиль управления у нас по-прежнему сохранился: текущую экономическую стагнацию в конце прошлого десятилетия не предсказывал только ленивый. и это при том, что тогда еще не было известно о многих негативных экономических факторах, которые мы сейчас имеем. но сделал ли кто-нибудь вообще что-нибудь? движ начался только тогда, когда уже все пошло в минус и как всегда самым тупым и прямым способом, который сам по себе еще даст множество проблем (в условиях сокращающейся экономики до сих пор любыми силами удерживают госрасходы. и налоги хотят повышать и эмиссией дефицит покрывать. и все это на фоне протекционизма - хуже ситуации не придумаешь). и этот пиздец будет продвигаться до последнего, а когда будет уже совсем некуда - будет еще одна перестройка, на которую потом же, опять свалят все беды.

что сделал с союзом мир когда узнал о идеях интернационала ? прекратил общение.

каких идеях?

свободный рынок не созданный везде одновременно будет превращать государство в офшор

забавно, что ты используешь термин "офшор" в негативном смысле, я вот не вижу в нем ничего плохого, это же замечательно. множество стран вылезло из жопы просто на своей офшорности. фактически они зарабатывают довольно дохуя тупо на том, что не делают такой же бюрократии как остальные.

из этого оно станет в политическом плане зависимо от корпораций других стран

лучшее, что может быть со страной - это взаимная зависимость. если бы ты читал труды отцов классического либерализма, то знал бы, что международная торговля тогда форсилась именно как инструмент усиления взаимозависимости государств друг от друга и минимализации потенциальных военных конфликтов. тяжело воевать с теми на кого завязана твоя экономика. поэтому, например, войнам всегда предшествует протекционизм и изоляционизм - сначала обрываются торговые связи, а уже тогда конфликт эскалируется до войны.

Ничуть не лучше нефтянной иглы.

проблема нефтянной иглы (и огромного множества других игл) в перекосе в сторону ресурсной экономики от экономик труда. и проблемой она становится, в основном, на фоне социальной политики (у тебя 33 млн голодающих пенсионеров, 30 млн голодающих бюджетников и неожиданно раздувшийся один из секторов экономики. твои действия?). и, насколько я помню, на сегодняшний день нет примеров перехода от ресурсной экономики к экономике труда не через истощение ресурса и продолжительную экономическую депрессию.